Северный комсомолец
27 января 2006 (3)
Светлана ЛОЙЧЕНКО

Полеты с Ричардом

Одно из самых приятных зрелищ последнего времени - мороз под сорок, пар столбом, а народ толпится на крыльце, как обычно бывает в ожидании какого-то важного театрального или концертного события. Архангельский театр драмы давал премьеру: Шекспир "Ричард III". Подумалось - будто жизнь пробивается через асфальт.

А что? Мы ведь сами уже не особо верим себе. Иной раз кажется: что еще надо, кроме, не побоюсь этого слова, черного юмора, заполонившего и подмостки и телевизор? А тут дают Шекспира, и народ ломится! В сорокаградусный мороз!

Зал переполнен, и вокруг знакомые лица. Коллега Татьяна Борисовна Шахова и секретарь Союза театральных деятелей Надежда Альфонсовна Курилович вспоминают, когда в нашем театре шел Шекспир. Да, это было еще при Эдуарде Симоняне, лет так тридцать назад. Тогда ставили "Короля Джона". Татьяна Борисовна рассказывает, как блестяще играли актеры, какие были костюмы - тяжелые, подлинные.

Мы волнуемся. Театр-то не чужой, а свой, и Шекспир - это экзамен.

И вот на сцену выходит кто-то. Я не понимаю кто. Вроде пьеса начинается с выхода Ричарда? Или я плохо помню содержание? Но это не Ричард! К тому же, Ричарда играет Александр Дунаев. А уж, тем более, это не Дунаев.

Он говорит вкрадчивым голосом. Еще ткань спектакля не соткана. Еще мы все сами по себе - я в партере, а вот это существо, которое волнует меня, почему-то все больше и больше, на сцене. Я смотрю во все глаза и пытаюсь понять. А потом... Потом какая-то волна уносит меня.

По-моему, в театре есть две степени определения "классности" спектакля. Первая - когда ты сидишь и наслаждаешься игрой актеров. Ты видишь, как они точны в мимике, жестах, как отлично владеют словом. Получаешь массу эстетического удовольствия. И есть высшая степень - когда уже всего этого не замечаешь.

Вот что-то случилось и на этот раз. Неожиданно я попадаю на волну, и она поднимается выше, выше. Уже нет сцены, нет зала. Есть странное, почти пугающее колдовство. Театра? Эпохи? Актера? Это, сродни влюбленности. И вдруг - стоп. Падаю кубарем - и оказываюсь сидящей в партере. А на сцене, конечно же, как я сразу не поняла - Александр Дунаев в роли Ричарда! Теперь отчетливо вижу. Он сбился с текста и потерял ритм. И волна наша ушла... И мы снова каждый сам по себе.

Зато я могу оглядеться. И сделать оценки не сердцем, как, думаю, следует в театре, а умом. Пока Дунаев досадует на свою оплошность (зритель-то искренне сочувствует - ведь премьера и спектакль не обкатанный), осматриваюсь и прислушиваюсь. Думаю о том, что надо бы отметить хорошо подобранную музыку. Я ее ведь не заметила именно потому, что она была единым целым, будто ее тоже писал Шекспир приложением к пьесе. Оформление? Татьяна Борисовна время от времени охает, что сцена тесная и актеры сейчас свалятся с помоста. У меня есть время подумать - на самом деле тесная или так задумано? Да так ли это важно, если все это в конечном счете работает? Костюмы - просто графика, строгая, четкая, выверенная.

Дунаев приходит в себя и снова ловит свою волну. Вкрадчивый голос. Жалкий вид. Но и устрашающий. Он привлекает и отвращает одновременно. Он - абсолютное зло, коварство. Он и сам себя так осознает. И все это понимают. Но и помогают рьяно. И очаровываются насмерть.

Есть два верных способа привести тирана на трон - с помощью слова и кинжала. Но если кинжал разит единицы, то слово отравляет тысячи. А потом тираны избавляются от тех, кто им помогал. Это такой закон. И хотя он работает во все времена (ведь закон!), все равно находятся те, кто жертвует собой ради того, чтобы привести к власти злодея, польстившись на призрачные блага.

Актеры только разогреваются. Премьера еще не дает возможности полного и непрерывного полета. Но понимаешь, что-то очень важное, очень сокровенное состоялось!

Помню свое изумление, когда увидела "Вишневый сад" - это теперь спектакли такого уровня стали привычными. А тогда было ощущение, что город изменился, стал другим. И вот теперь тоже есть чувство, что театр перешел еще на один уровень. И город вместе с ним приподнялся тоже. Теперь у нас дают Шекспира. И мы оказались готовы, чтобы принять его.