Графоман
15 ноября 2006 (26)
Виктор НЕМУДРЫЙ

Литература Архангельска

реликты ушедшего века

Фрагменты из автобиографической повести "Говорухин"

В Архангельске моего отрочества было немало представителей творческой интеллигенции, которые являлись мостом между старой дореволюционной культуры России и наших дней.

Одним из них являлся заместитель директора прославленного Северного хора, мой тезка, Виктор Александрович Огинский-Дрепин. При первой встрече со мной он шутливо спросил: "Вы "Полонез" Огинского слышали? Это я его написал". А потом также игриво протянул свою изящную, холеную руку и произнес: "Огинский". Его за глаза звали "Мистер Бабочка" потому, что в любое время, где бы он ни появлялся, неизменным атрибутом, как у дирижера симфонического оркестра, на его рубашке всегда красовалась одна из многочисленных шелковых бабочек, порой невероятных расцветок. Этот человек сыграл в моей судьбе одну из ключевых нот, и мне бы хотелось заострить внимание на его персоне особенно.

Малопонятная история появления в Архангельске директора передвижного МХАТА Огинского-Дрепина так и осталась загадкой для всех, кроме всемогущего КГБ. Мы, конечно, догадывались, что невыездной симпатичный и интеллигентный зам. директора тянет за собой какой-то малопонятный для существующей власти след, но слух это никто не произносил. Зато его безукоризненные манеры поведения человека "той эпохи" были предметом зависти и злости многих. Культура, которую он привнес с собой из прошлого, была не показной, не декларативной, а носила характер основательности принципов светского общества, русского патриотизма и боли за судьбу Отечества. У "мистера бабочки" была еще и вторая кличка, прилипшая к нему и брошенная небрежно одним из солистов танцевальной группы: "Будьте любезны, пожалуйста". Нередко в коридоре кто-нибудь спрашивал: "Будьте любезны, пожалуйста, у себя?" И все знали, что речь идет об Огинском.

Сейчас, когда я понимаю, что моя встреча с Виктором Александровичем, одной из ключевых фигур, сформировавших меня в личном плане, была не случайной, я все больше прихожу к мысли, что всю мою сознательную жизнь кто-то или скорее какая- то невероятная сила направляла меня в предназначенное русло развития, как река, которой уготовано течь именно в рамках своих берегов. Огинский-Дрепин был правым берегом моей реки под названием жизнь, и я с благодарностью вспоминаю его ненавязчивые уроки любви к людям, интеллигентности, профессионализма. Это был администратор с большой буквы, просчитывающий все далеко вперед. То ли он обладал даром предвидения, то ли еще отчего, но однажды, когда мы с ним сидели в уютной комнате коммунальной квартиры среди многочисленных портретов знаменитостей, на которых этими самыми знаменитостями были натесаны разные трогательные посвящения Виктору Александровичу, он, полушутя - полусерьезно сказал: "Когда-нибудь здесь должен быть и твой портрет". "Издевается "мистер- бабочка" - подумал я и еще раз окинул взглядом стену, с которой на меня в упор смотрели глаза Шаляпина, Собинова, Станиславского, Немировича-Данченко и многих других знаменитых людей России, казавшихся мне чем-то вроде образов, случайно перепутанных и вместо икон повешенных на стену в хаотической гармонии.

Огинский-Дрепин прожил долгую и счастливую жизнь. Он умер в возрасте девяноста трех лет во сне с улыбкой на лице. Для меня он по-прежнему пример мужества и неугасаемого жизнелюбия. Кто бы мог подумать, что приговоренный к смерти тяжелым сердечным недугом, в двадцать один год поднимавшийся с интервалами и одышкой на второй этаж юноша, переживет и врачей, предрекавших быструю смерть, и свою молодую красавицу-жену, старше которой он был на целых 23 года. В безнадежном положении, встретившись в Кургане с каким-то народным лекарем, он получил, казалось, несбыточный и сказочный рецепт долголетия. Знахарь продиктовал ему комплекс утренней гимнастики, рассчитанной на тренировку дыхания, и порекомендовал ежедневно со стаканом молока выпивать несколько капель обыкновенного йода. То ли слепая вера в спасительную соломинку, то ли действительно рецепт оказался таким чудодейственным, но через полгода он уже забыл о своем недуге, который больше никогда не напоминал ему о себе. Моя наука обучения администраторскому искусству началась с азов. Ящики с реквизитом артистов хора, насмерть сработанные на одном из оборонных военных заводов, были в раза два выше моего роста. Металлические, забиваемые под завязку не менее тяжелыми, расшитыми бисером костюмами, они явились моими первыми университетами административной мысли. Меня назначили ответственным за их погрузку, перевозку и сохранность. Подставляя в очередной раз свою спину под такой горб и проклиная все на свете, я тащил эту громадину, стиснув зубы, убаюкиваемый чувством удовлетворенности от текста справки, данной мне "мистером бабочка" во ВГИК, где я учился на экономическом факультете. В ней моя должность значилась: администратор. Формулировка так переполняла мое чувство собственного достоинства, что я к месту и по большей части невпопад представлялся первому встречному именно так, прячась за ящики, если кто-нибудь из знакомых, вдруг случайно проходящих мимо, мог с удивлением разоблачить несоответствие формы и содержания. Нельзя сказать, что работа доставляла мне удовольствие, но благодаря Огинскому-Дрепину через полтора года я действительно оказался на административной должности в Архангельской областной филармонии. Меня связала с ним крепкая дружба, и я до сих пор числюсь другом его семьи, которой по сути уже нет.

Однажды, когда я после очередного возвращения из филармонической командировки с группой артистов из Петрозаводска, которые выступали с лекцией-концертом о творчестве композитора Грига, сидел в гостях у "мистера бабочки" и его очаровательно жены, из кухни, где она находилась, раздался голос: "Эй, Пер Гюнт! Принеси-ка мне специи". Так я узнал третью прилипшую к Огинскому домашнюю кличку-обращение и, желая незамедлительно продемонстрировать свою интуицию, спросил: "А при чем же здесь Григ?" на мой вопрос Людмила Федоровна (так звали жену Огинского-Дрепина) почему-то тупо посмотрела на меня, ухмыляясь, а Виктор Александрович, разлившись в улыбке, тихо произнес: "Людочка знает мои слабости". После этого у меня пропало всяческое желание спрашивать у них о Пер Гюнте, отнеся эту странность на счет каких-то странных знаний супругов, которые не подлежат разглашению.

Совсем недавно я отыскал могилу Огинского на жаровихинском кладбище. Она был обильно усеяна папоротником, а с надгробной плиты просветленным взглядом смотрел на меня добрый волшебник моего отрочества.

Если продолжать линию ключевых фигур, сформировавших мое мировоззрение, то архангельская филармония продолжила эту кагорту еще двумя личностями.

Художественным руководителем в то время был композитор и музыкальный критик Петр Федорович Кольцов, и кроме его интеллигентности, предупредительности и сочинения музыки конъюнктурных норм, продиктованных обстоятельствами жизни, я больше ничего не запомнил. Другое дело Ситников! Люсьен Николаевич возглавлял филармонию по наследству. Он был драматическим актером, перековавшимся в администратора из-за большого пристрастия к наличным деньгам. Манерой разговора с людьми, легкостью и непринужденностью общения он напоминал Остапа Бендера, растерявшего задатки природного романтизма. Его хобби было исполнение роли Ленина на различных торжественных собраниях, заседаниях и концертах, где что-то хотя бы отдаленно было связано с именем вождя мирового пролетариата. А поскольку гражданская жизнь строилась по армейским коммунистическим канонам, то талант Люсьена Ситникова был востребован круглосуточно. Его можно было среди ночи разбудить, и, еще не отошедший ото сна, директор наизусть рубил длинные речи вождя, как хороший дровосек, овладевший искусством работы колуном. Единственной слабостью Ситникова-Ленина было то, что он почему-то предпочитал гримироваться в своем директорском кабинете, потом садился в таком виде в поданную за ним автомашину и ехал через весь город на переднем сидении в кепке и с красным бантом на пиджаке, изредка помахивая рукой случайным прохожим - невольным свидетелям лика вождя в автомобиле. Но самое большое удовольствие он получал от реакции людей непосредственно у здания, где должен был выступать. Он выходил из машины, не спеша фиксируя каждое движение вождя, с прищуром наблюдая за реакцией окружающих. Некоторые, завидев воскресшего титана, незаметно крестились, принимая происходящее за галлюцинацию и привидение, другие ехидно посмеивались в воротник пальто, большинство же с энтузиазмом, на который способна русская душа, приветствовали вождя мирового пролетариата так, словно не существует таинства мавзолея и он до сих пор , как призрак, бродит по 1/6 части суши, неожиданно появляясь то в одном, то в другом месте нашей необъятной страны.

Страсть к перевоплощению сыграла с Ситниковым злую шутку. Один из многочисленных бдительных "источников" КГБ, запомнив номер машины, стукнул во всемогущую организацию, образно расписав увиденное безобразие в форме помахивающего рукой вождя мирового коммунизма. Люсьена вычислили быстро. Догадываюсь, какие страсти кипели по цепочке принимаемого решения, но вскоре Ситников был уволен с должности директора филармонии с формулировкой несоответствия занимаемой должности. Он долгое время ходил по многочисленным кабинетам, унижаясь и вымаливая другую формулировку, но так и ничего и не добившись, уехал с женой в Ростов-на-Дону, где незаметно устроился завхозом в какую-то строительную организацию. Вскоре от раздирающих его переживаний Люсьена Николаевича ударил инсульт с частичной потерей голоса. Однажды, через много лет, я снова встретил его в Архангельске. Это был разбитый жизнью и родной коммунистической партией, членом которой он все еще состоял, человек с тросточкой и мучительно искаженным гримасой лицом. Ни он, ни я сразу не узнали друг друга, поэтому прошли мимо, даже не поздоровавшись. Только спустя некоторое время я понял, что передо мной была некогда популярная в Архангельске личность, от которой теперь веяло страшным кладбищенским предзнаменованием.

Люсьен Николаевич Ситников за полтора года слепил из меня то, что за всю мою прошедшую жизнь не смогли сделать другие "скульпторы". Он назначил меня профессионалом своей должности и добился желаемого результата. Дважды я пытался порвать с филармонией, подавая заявления об уходе, и ровно столько же они оказывались разорванными на мелкие кусочки в мусорной корзине директора. К концу своей административной работы в Архангельской филармонии я получал только лучшие коллективы и лучшие маршруты их гастрольных поездок. Какие имена формировали калейдоскоп моих жизненных университетов! Эдди Рознер, Олег Лундстрем, Жак Дувалян, Юрий Аранович, Михаил Казаков, Анатолий Свенцицкий, Ляля Черная! Да разве всех перечислишь! Это было время фантастического карнавала имен и жанров, время, которое мне никогда не дано оценить по достоинству. Моя филармоническая сказка закончилась так же неожиданно, как и началась. Вечером после окончания очередного концерта в нашем главном зале на проспекте Павлина Виноградова меня пригласил к себе Ситников и, крепко пожав зачем-то руку, по-отцовски обнял, потом суетливо полез в свой рабочий стол, долго не мог найти то, что он там искал, а когда нашел, вздохнул с облегчением, отчего у него началась икота. Не переставая икать, он достал какую-то бумажку, протянул ее мне, а сам, судорожно налив из графина стакан холодной воды, как профессиональный алкоголик, залпом опрокинул его. Бумажка была приказом о переводе меня на другую работу - директором ансамбля песни и пляски "Сиверко". "Здесь ловить тебе больше нечего", - сказал Люсьен Николаевич и, почему-то весь сжавшись, комком плюхнулся в свое директорское кресло. Ничего не произнеся в ответ и держа злополучный приказ зачем-то обеими руками, я так и нес его через весь город до своего дома, восприняв ситуацию как злую шутку судьбы и эпатажного Ситникова. Спустя многие годы ко мне пришло осознание поступка Люсьена Николаевича, и слезы, неожиданно подступившие к моим глазам, стали еще одним сданным экзаменом в университе с простым названием "жизнь".

Последняя встреча с Ситниковым произошла у меня на открытии мемориальной доски Народному артисту СССР Сергею Николаевичу Плотникову. Я уже стал известным художником, и доска была выполнена по моему эскизу. Народу собралось много, и почти у каждого из пришедших в этот холодный осенний день в руках был букет, почему-то преимущественно из красных гвоздик. Я не сразу узнал в стоящем рядом со мной, красивом, с густой, белой от седины бородой, старике Люсьена Николаевича Ситникова. Руководствуясь скорбным торжеством ситуации, мы сделали вид, что незнакомы друг с другом. Позже мне стало известно, что Ситников был очень дружен с семьей Сергея Плотникова и специально приехал из Ростова на открытие мемориальной доски. Больше я его не встречал. Настоящее имя Ситникова было Олег, но даже те, кто его хорошо знал, не догадывались об этом. Это открытие было для меня случайным.

По филармоническим делам мы вместе ездили в командировку в город его юности Великий Устюг, в который он очень был влюблен. Когда нас устраивали на ночлег в местную гостиницу, он дал мне свой паспорт для регистрации. Я машинально развернул документ, чтобы администратор побыстрее сделал запись в свой регистрационный журнал. В паспорте четким, красивым почерком было написано "Олег Николаевич Ситников". Являлось ли это еще одним из признаков раздвоения личности наряду с переодеваниями в личину вождя мировой революции, или было результатом повышенного стремления к аффектации окружающих, для меня до сих пор остается тайной. В одном я уверен наверное, никакой ошибки запись имени в паспорте не таила, и этот факт - еще один из наглядных примеров незаурядности личности человека, гордо носившего французское имя Люсьен в стране, где космополитизм в одно мгновение мог стать началом этапа последнего пути во всепоглощающий Гулаг.