Графоман
29 мая 2006 (20)
Инф.

К 75-летию Вельского литобъединения

Людмила Дербина

"Не завидна роль тех, кто предавал анафеме женщину-поэта, хотя многие из них уже ушли из жизни. Ее творчеством восхитился зарубежный составитель антологии русской поэзии. Надо без всякой натяжки признать, что она была и остается хорошим русским поэтом.

Родился миф, подаривший России двух больших поэтов. Так родилась - теперь уже на нашей земле - в ночь перед Крещением очередная вариация мифа о Сафо и Алкее. А подзаборные литературные моськи пусть тявкают. Ведь на большее им судьба ничего не отпустила.

В одной из вологодских типографий анонимным издательством издана книга М.Сурова, поименованная "Рубцов". Очередной воитель за рубцовское светлое имя так много внимания уделил доказательствам его якобы насильственной смерти, что светлый образ Рубцова сокрылся от читательских глаз за не менее трагической судьбой Людмилы Дербиной".

Александр Сушко, альманах "Медвежьи песни", N 14, 2006 год, Санкт-Петербург

***

"...винить в гибели поэта некую выступившую слепым орудием рока личность (другое дело - общественные силы!) так же бессмысленно, как и осуждать потопившую корабли бурю, разрушившее город землетрясение, а также войны (всегда, разумеется, осуждающиеся - без всякой пользы для будущего). Слишком несоизмеримо такое несчастье с жалкой акцией нашего осуждения. Намного полезнее для неотмеченных божьим перстом душ будет, если они, исходя из страшного опыта чужой жизни, попытаются вникнуть в его глубоко трагический (а следовательно, и истинно человеческий) смысл, вот как постигла пережившая свой опыт поэтесса:

Моих стихов трагическая нота
не горем рождена,
а тем, что в хаосе круговорота
постичь я все должна.

И потому-то хоть и предельно проникнута вся ее книга отзвуком случившейся некогда беды, однако собственная эта бытовая трагедия поднята здесь на тот высокий уровень судьбы и рока, на котором и сама человеческая жизнь с ее неизменными противоречиями и драмами предстает вечной загадкой бытия, разгадывать которую обречен всякий мыслящий человек. делает это в своей лирике и Людмила Дербина, обреченная на это как бы вдвойне - и как поэт, и как носящая на себе печать страшного опыта, требующего своего, по сути дела, трансцендентного "оправдания".

Александр Михайлов, доктор филологических наук, из предисловия к книге стихов "Крушина", Санкт-Петербург, март 1994 года

Фрагменты рецензии на рукопись стихов Л.Дербиной "Крушина"

"То, что стихи Людмилы Дербиной талантливы, вряд ли у кого может вызвать сомнение. Если не сразу, то постепенно, но все равно ее стихи глубоко впечатляют, завладевают сердцем и запоминаются. Пусть запоминаются не всегда построчно, но в целом, еще как один чистый и взволнованный голос русской лирической поэзии. здесь мы имеем дело с поэзией живой и ясной, и нам предстоит только определить особенности этой поэзии.

Каковы они, эти особенности? Со стороны формы, это, во-первых, полнокровность, многокрасочность, живописность стиха:".

"Привлекает особое внимание и нередко просто очаровывает душу удивительно емкая, музыкальная, своеобразная ритмика ее стихотворений, которая придает всему творчеству Дербиной широкую, спокойную, русскую напевность. :Причем, ее ритмы идут не от литературы (хотя классики и оказали на нее благотворное влияние), ее ритмы возникают из самой жизни, по требованию души, которая их подсказывает.

Что касается содержания стихотворений Людмилы Дербиной, то здесь можно отметить для начала очень человечную, поэтичную, как говорится, простую тематику. Она пишет, в основном, о любви, о своей судьбе, о природе и людях Севера. О чем бы она ни писала, ее лучшие стихи всегда отличает напряженность чувства, сила страсти, ясность настроений. Она пишет без оглядки на читателя, только потому, что не может не писать, и потому ее стихи порой звучат так, как будто она убеждает читателя, что об этом нельзя, невозможно было не написать".

"...невольно хочется вслед за ней повторять: "милый Север", "любимый край", и даже "любимый мой". Сказано, деталь. Но точнее было бы определить эту деталь, как характерное свойство ее творчества, т.е. ласковость, очень русская открытость, доверчивость интонации. Правда, она не всегда придерживается этого тона. То и дело на страницах рукописи раздаются очень строгие, требовательные, даже грозные слова.

Это уже другая песня. Но здесь тоже выражена правда чувства, правда большой и сложной любви. Попутно можно сделать и замечание. Дербина в такого рода стихах чрезмерно нагнетает страсти. Таких стихов очень и очень немного, но все же в качестве примера можно назвать хорошо написанное, но все же жутковатое стихотворение "Коршун над равниной". Только не следует настаивать на этом замечании: может быть, это стихотворение по какой-либо причине дорого автору".

..."В целом же рукопись Людмилы Дербиной под названием "Крушина", предназначенная для издания в нашем Северо-Западном издательстве, заслуживает без преувеличения высокой и благодарной оценки в смысле свежести, оригинальности, силы поэзии, и такие стихи надо читать и печатать, как можно больше и доброжелательней.

Н.Рубцов, 12 ноября 1970 г.

Серая глухарка

Серой глухаркой с голубой грудью
хотела бы я быть.
В весеннем суземе токовать на безлюдье,
краснобрового глухаря любить.
Когда на деревьях распускаются почки
и наливается румянцем заря,
набухает любовью до предела, до точки
первобытное сердце глухаря.
По лощинам в березовом белостволье,
в сиреневую хрусткую рань
понесется песня о глухариной воле,
о любви без ревности, без боли и ран.
Будет столько мгновений, когда звенящие
струи песни взовьются чисты и туги!
И будет мгновенье, когда в чаще
охотник ускорит шаги.
- Мой родной! Никогда не устанет
серая глухарка тебя любить!
Никакой охотник не станет
влюбленную глухарку бить.
Откуда ей знать, молодой и доверчивой,
что кровью брызнет в сузем заря,
что захлебнется железным смерчем
сердце краснобрового глухаря?
Когда восход в розовое березы окрасит
и последняя минута прорастет жутью,
вместе с выстрелом солнце взорвется 
и погаснет
для серой глухарки с голубой грудью.

* * *

Можжевельника синий горошек,
да лиловый дурман чабреца:
И березы шумят у окошек,
и рябины горят у крыльца.
И вдали над чернеющей пашней
плачет чибис весь день напролет,
будто жалко ему день вчерашний,
будто жаль, что и этот пройдет.
Это - Родина. Это навечно.
Голос чибиса - Родины зов
в днях мелькающих, в днях быстротечных
мне слышнее других голосов.
Осыпается личное счастье,
чуть минуя весеннюю рань.
Так задолго до мглы и ненастья
осыпает лесная герань.
Только я уж теперь не заплачу!
Сердце грустное знает давно:
жизнь свою я не переиначу,
а другую прожить не дано.
Жизнь моя! Но и ты не напрасна!
Все пронзительней и полней
постигаю я, как прекрасна
вся Земля и живое на ней:
можжевельника синий горошек,
да лиловый дурман чабреца,
и березы у самых окошек,
и рябины костры у крыльца.
И не жалко мне день вчерашний,
а грядущий в тумане скрыт.
Над душой, как над свежей пашней,
с плачем чибис кружит и кружит.

Люблю волков

Люблю волков за их клыки во рту,
за то, что их никто уже не любит,
за то, что их так безрассудно губят,
природы попирая правоту.
Люблю волков за блеск голодных глаз.
О, глаз моих вся ненасытность волчья,
когда жестокий голод мучит нас
любить друг друга днем и ночью!
Люблю волков за их тягучий вой
на перекрестках зимних и тоскливых.
Ведь это я так вою под луной
среди самодовольных и спесивых!
Тоска веков в тех волчьих голосах,
душа трепещет, постигая вечность,
и узнает в дремучих диких псах,
о господи, и боль, и человечность!
Среди блудливых лживых нелюдей,
среди ханжей, болтающих без толку,
тебе, любимый, до скончанья дней
хочу быть верной, как волчица волку.
Когда по снегу волоча соски,
вся грузная, бояться буду драки,
я все ж оскалю острые клыки,
когда за мной погонятся собаки.
Мои волчата! Вам не сдобровать!
Но разве сдобровать дворовым сукам?!
Я глотки их успею перервать
пока меня по голове - обухом:
Когда ж с башкой раздробленной в огне
лежать я буду, сотворя бесчинство,
ну, кто поймет, что вот сейчас во мне
погублены Любовь и Материнство?!

Посвящение отцу

Не клони побелевшую голову,
не клони-ка, отец, не клони!
Говорю тебе слово-олово:
ты мне самый родной из родни.
Мое горе тебя погасило.
Не горюй, не окончен мой путь!
Не под корень меня подкосило,
я еще приживусь как-нибудь.
Только ты не ходи на опушку
к темным елям в тот утренний час
и не слушай вещунью-кукушку,
кукованье ее не про нас.
Это слишком печальная птица,
а во мне ведь дерзинка была,
потому прямо с лету разбиться
так бессмысленно я и смогла.
Ты послушай-ка лучше, послушай
жаворонка серебряный взлет,
как он плещет певучую душу
на поля с неоглядных высот.
Ты вглядись-ка, вглядись в поднебесье
и о том хоть немного смекни,
что моя непритворная песня
этой песне высокой сродни.
Только в ней от неслыханной боли
все изныло, изнемогло.
Не дает ей взлететь над полем
переломленное крыло.
Но жива она прежней отрадой,
всплеском зорь и дыханьем травы,
потому сокрушаться не надо
и не надо клонить головы.
Все равно моя песня взовьется!
И такою любовью вдвойне
в самых русских сердцах отзовется - 
даже страшно становится мне!

Август

Шелест листьев глухой и дремучий,
шелест листьев где-то во мне,
и июль, как голландец летучий,
отлетает куда-то к луне.
Волоокого августа нежность
землю кутает в легкий дымок,
бузины огневая мятежность
рвется заревом через порог.
И задорно с весенней отвагой
молодые шумят клевера.
Как сосуды с хрустальной влагой
над землею стоят вечера.
Но однажды с веселой улыбкой
ты увидишь, как в зелень пруда
вдруг мелькнет серебристою рыбкой
соскользнувшая с неба звезда.
Листья взропщут все глуше и глуше,
и невольно подумаешь так, 
что луна перезревшею грушей
может шлепнуться в ближний овраг.
И пойдешь, и вглядишься тревожно
в пожелтевший до срока листок,
и, как пробу, вдохнешь осторожно
предосенней прохлады глоток.

***

Нет, я теперь уже не успокоюсь!
Моей душе покоя больше нет!
Я черным платом траурным покроюсь,
не поднимая глаз на белый свет.
Что та любовь - смертельный поединок
не знала я до роковых минут!
О, никогда б не ведать тех тропинок,
что неизбежно к бездне приведут!
Зову тебя, но ты не отзовешься.
Крик замирает в гибельных снегах.
Быть может, ты поземкой легкой вьешься
у ног моих, вмиг рассыпаясь в прах?
Быть может, те серебряные трубы,
чьи звуки в свисте ветра слышу я, - 
твои, уже невидимые губы
поют тщету и краткость бытия.
Пройдет зима. Лазурно и высоко
наполнит мир весенний благовест,
но я навек уж буду одинока,
влача судьбы своей ужасный крест.
И будет мне вдвойне горька, гонимой,
вся горечь одиночества, когда
все так же ярко и неповторимо
взойдет в ночи полей твоих звезда.
Но: чудный миг! 
Когда пред ней в смятенье
я обнажу души своей позор,
твоя звезда пошлет мне не презренья,
а состраданья молчаливый взор.

Евгений ПЫШКИН

Приглашение к знакомству Себя в себе без устали храни

Евгению Пышкину двадцать один год. Он окончил среднюю школу. Сегодня работает в торговой фирме "Аюта" в городе Вельске.

Стихи начал писать еще в школе. Первая большая публикация увидела свет в региональном альманахе "Вель". Затем в газете "Вельск-инфо" еще пять раз печатались подборки его новых стихотворений. Его поэтический рост в последние четыре года очевиден. В 2004 году выпустил сборник "По поводу дождя", но не придал его большой огласке, посчитав первую свою книжку художественно, технически, содержательно не совсем совершенной, хотя, на мой взгляд, 10-15 стихотворений сборника - великолепны.

Да, синтаксис, образность, ассоциации его поэзии не просты для восприятия. Но бояться их не стоит. Ведь в поэзии Жени уже много настоящего настроения, много по-настоящему красивых мыслей и образов, красивых, убедительных строчек. Его "многодумное всезнанье", как он сам говорит в одном из своих стихотворений, не искусственно привязано к его стихам: оно естественно живет в них, заставляя тебя искать ключ к его поэтическому "волхованию". Делать это легко и приятно и, что важно, небесполезно для читателя.

Он много читает и делает это с колоссальной вдумчивостью, которой можно только позавидовать. Убеждался в этом не раз. Как-то у себя дома, в один из приездов Жени, дал почитать ему последние стихи Нади Яворской о девочке Психее и, наблюдая за его реакцией, поразился недюжинной силе его впечатления. И свое и чужое Слово для него не шутка, а серьезные и даже драматические отношения через это самое Слово с миром. Шутить с ним нельзя. Тогда Оно поведает о многом.

Приезжая, он берет с книжной полки литературу исключительно высокого полета: Голдинга, Бродского, Ахматову, Борхеса, Гессе, Зюскинда, Лема: Все перечитанное, пережитое гулко пульсирует в его стихах.

Замечаю, что на моем столе все чаще оказываются его листочки со стихами, к которым обращаюсь все чаще и чаще и которые все больше и больше принимаю. Верный признак, что поэт тебя "зацепил" - многократное возвращение к его стихам. Ловлю себя на мысли, что это происходит и со мной. Среди произведений Евгения Пышкина у меня есть десятка два любимых:

Да, он не свободен от субъективизма, когда тебя, что называется, захлестывает и несет "стотонная мощь" пережитого, передуманного.

Некоторые его драматические стихи рождены не совсем, мягко сказать, "веселыми" обстоятельствами личной жизни:

Мне и нужно-то: в мире округлом
хоть какой-нибудь уголок,
чтоб не мыкаться в жизни безугло,
да звезды в небесах уголек.

Но видится мне, что и жизнь, и творчество, и дружеские связи у молодого поэта в последнее время налаживаются. Евгений думает о издании сборника. По его мнению, по-настоящему первого. Называться он будет "Зрение".

Х Х Х

Воспоминание с любовью И.Бродскому

Мы любили этот интерьер.
На закате кремовые занавески
окрашивали комнату в парадизовые цвета,
матовость которых, думал я,
отрицала причастность их к радуге,
и это было нам на руку.
"Хамелеон, - сказал ты однажды, - 
при виде радуги, скорее всего,
хлопнется в обморок", - 
и я представил себе это;
вслух я почти ничего не произносил.
Ты любил сидеть с книгой у меня за спиной,
и если ты молчал, я точно знал,
что ты думаешь и твои мысли 
можно было представить.
Когда я думал самостоятельно,
ты становился предметом,
заплывал акриловым лаком
и покрывался пылью. И стоило мне вскользь
припомнить одно из твоих изречений,
ты вздрагивал, окруженный облаком пыли
и запаха герани. Ты никогда не обижался.
Временами ты был недоволен 
моим молчанием,
ходил по комнате, и я следил за тобой
полным жалости и отчаянья взглядом,
а ты поглядывал на меня и понимал,
что я теряю время даром,
вернее - трачу его на его же визионерство.
То, что я мог бы тогда делать с ним,
никому уже не сделать. 
Ты останавливался,
и мне становилось ясно:
тебя, всегда спокойного, нельзя утешить,
а меня - ты не решался
и, наверное, был прав.
Если все это происходило давно,
то ты не можешь меня поправить
по тем же причинам.
Когда солнце, наконец, заходило,
мы настолько одновременно
думали об одном и том же,
что обнаруживали друг друга 
только тогда,
когда пыль, осевшая за это время на нас,
переставала поддаваться 
воцарившемуся в комнате оттенку.
Мы вздрагивали и радостно чихали;
я уходил бриться, и ты исчезал куда-то,
перед чем, по-моему, 
говорил "доброе утро".
Чистил зубы и думал,
что в следующий раз очнусь совсем без них.
...У меня так и не было жены,
а ты оставил целый выводок потомков,
живущих теперь во всех частях света,
кроме самых отдаленных.
Они почти каждый день звонят мне,
но я не беру трубку, оправдывая себя тем,
что боюсь услышать: "Это правда - Вы?"
Кроме того, вместо "алло" и "слушаю"
я всегда говорю "да".
Будто в ответ на некий первый вопрос.
Некоторые твои дети были старше тебя.
Сейчас мое лицо напоминает твою ладонь,
но видимо, судьба не решилась 
оставить метку,
по которой я нашел бы, куда ты исчез.
Последний раз я брился, уже тревожась
и понимая, что тоскую по тебе больше,
чем, казалось, возможно.
Ты так и не появился - 
даже когда я дочитывал твою книгу,
даже когда я трижды повторил вслух:
"Да. Это я. Правда - я. 
Даже слишком я", - 
Даже когда я хорошо знал,
что исчез ты намного позже:
Где-то в самом начале книги,
которую за тебя дочитал я,
была заложена на странице с опечаткой
твоя записка. Всего одна фраза
гласила с пожелтевшей бумажки:
"Живая камбала, лежа на свежей газете,
имитирует грамотность".
Не знаю, кто ты был.
Прошел еще один год. Пятый по счету.
Вечером того же дня я вышел на улицу
и впервые увидел закат.
А занавеска на нашем окне:
Нет, за ней никого нет, 
даже не кажется,
не показалось,
просто она непроницаема,
и так я, оказывается, 
к этому равнодушен.

* * *

В далеком будущем твоем,
волнующем лесные чащи,
кукушка плачет о былом
и кто-то бдит над настоящим.
В широкой воле над землей,
ломая звезды в темных водах,
стекает розовой смолой
густое время с небосвода.
Гремит негласный хор во тьме,
которому не вторит эхо - 
поросший мхом и черным мехом,
молчит бездонный лес во тьме.
В далеком призраке твоем,
укутанном в лесные кущи,
маячит, будто перед сном,
воспоминанье о грядущем.

* * *

В золотые часы полнолуния или когда
обрывается с неба 
и падает в лужу звезда - 
обязательно ночью, 
пронзительно жаль, что чего-то
не успели когда-то давно догудеть провода.
Будто песня пчелы, 
укрывающей на зиму соты
полимером, звучит отголосок 
сорвавшейся ноты
и на камне царапает корочка первого льда.

* * *

Какая-то высокая усталость
не пустит, словно в воду конский волос,
примерить на себя  любовь и жалость.
За ночь без снов даю тебе мой голос
и все, что от неготеперь осталось
в последний миг - 
мой ровный мелкий почерк 
и несколько рифмующихся строчек.

* * *

Как тьма, разволновавшись над огнем,
росою размывает очертанья,
храня в непонимании своем
их мшистое предревнее преданье,
так я теперь, припомнив о тебе,
не знаю, что сказал бы в оправданье
своей неповоротливой судьбе,
устроившей случайное свиданье.

Х Х Х

Цитата по памяти

Я все понимаю. Видения блекнут.
Дороги ведет через лес, а не в лес.
И птицы ночной убедительный клекот
таким отразился от полых небес.
Холмы отступают с неведомой силой
и дремлют, как скифский костер, 
за рекой.
А здесь, преклонясь над водою, Россия 
свое отражение греет рукой.

* * *

Звезда полей, 
звезда полей над отчим домом
и тишина, и вся деревня в тишине - 
эфир приник к зеркал оконных глубине
внимательным лицом, 
угрюмым и знакомым.
Такая ночь, такая чуткая неясность
покоя через миг излома вещей мглы:
то ль вскинутся ветра в стремительную 
страстность,
то ль луч, скользнув с небес, 
дремать уйдет в углы.
Ночь видима, струясь, 
несмеженным глазам:
на провода повисли сохнуть сновиденья,
а чуть поодаль и над ними в их теченье
плывет звезда поле й в окне по небесам.

* * *

Я смотрюсь в отражения леса в реке,
в опадание листьев медлительных редкое.
Так печально в заречном своем далеке
мне рябинка кивает приветною веткою:
Все туманнее ночи мои, вечера,
все угрюмее всходит луна за туманами,
и все чаще, все чаще не сплю до утра
и видения леса плывут караванами.
Я за ними хотел бы по тихой воде
в край рябиновой ветки приветной 
качания,
где туманы прозрачны ночные и где
бесконечно осенней листвы опадание:
Если б можно волнением зрящей души
раствориться предолго в секунде волнения
и смотреть зачарованно в вещей тиши
трепетание в воздухе листьев осеннее!
И смотреть зачарованно миг изнутри
воплощенный и с ним уноситься 
во времени!
Пусть все мимо летят сентябри, 
октябри, караваны, туманы - 
и я в них виденьями:

* * *

Дитя в себе, как сможешь, 
сохрани - 
Себя, насколько сможешь, 
сохрани.
Пока живешь вне жизни 
за чертой,
Себя в себе без устали храни.

Иллюстрации С. Дали