Независимый взгляд
9 февраля 2005 (4)
Инф.

К 85-летию со дня рождения Федора Абрамова

МОЙ ФЕДОР АБРАМОВ

В конце февраля - юбилейная дата нашего земляка Федора Александровича Абрамова, судьба и творчество которого неразрывно связаны с судьбой России. Сегодня мы начинаем печатать (в сокращении) материал, подготовленный Людмилой Егоровой, первым лауреатом литературной премии имени Федора Абрамова.

В январе 2004 года Юрий Федорович Галкин привез из Москвы в подарок Архангельскому литературному музею дневниковые тетради Бориса Викторовича Шергина и карманного формата столетнее Евангелие (с ним Борис Викторович долгие годы не расставался и даже сделал на нем пометки).

День обретения рукописных автографов Бориса Викторовича стал для литературного музея праздником. Выставка "Дар писателя Юрия Галкина" собрала немало любопытствующей публики. Много было задано вопросов Юрию Федоровичу по поводу дневниковых тетрадей, о его встречах с Борисом Викторовичем... Мне же хотелось подробнее расспросить его не только о Шергине, но и о другом нашем знаменитом земляке, Федоре Александровиче Абрамове, который, кстати, оставил нам очень теплые заметки о самом Юрии Галкине.

Разговор наш состоялся в обстановке домашней, спокойной и получился долгим.

Зачин для беседы искать было не нужно: я все еще находилась под впечатлением от увиденного - накануне самолично компоновала выставку из тех самых привезенных Юрием Федоровичем бесценных рукописей Бориса Шергина. С трепетом брала их в руки и раскладывала (по годам) на раздвижном, столетней давности столе...

- Юрий Федорович, Ваше многолетнее подвижничество открыло читателю дневники Шергина. Спасибо Вам. Может быть, и Федор Александрович никогда бы не встретился с Шергиным, если бы не дружил с Вами. Ведь это Вы свели его с Борисом Викторовичем:

- Да, и эта их встреча была един-ственной. Случилась она в 72-м году летом или ранней осенью. В то время Абрамов приезжал в Москву по своим литературным делам довольно часто, мы встречались, о многом говорили. Теперь я уже не вспомню, как возникло само намерение пойти к Борису Викторовичу. Наверное, я в разговоре упомянул о нем. Но вот так просто пойти на Рождественский бульвар и позвонить было нельзя, следовало предварительно договориться с Михаилом Андреевичем Барыкиным, племянником Шергина, который, как мог, ухаживал за ним, беспомощным старым человеком. Да все еще зависело и от самочувствия самого Бориса Викторовича. Короче, тут была целая процедура.

И вот когда день и час нам был определен, Федор Александрович, человек дальновидный, просит меня захватить какую-нибудь книжечку Шергина, чтобы, дескать, старик поставил свой автограф. Не знаю, почему мне в память запало это слово "старик", но ведь именно так и было тогда сказано, разумеется, с полным почтением, но как бы по-свойски, по-домашнему.

А у меня как раз была "Авдотья-рязаночка", изданная брошюркой в "Детской литературе". Я Абрамову отвечаю, дескать, Шергин совсем не видит, как ему писать автограф... - Ничего, как-нибудь напишет!..

И вот мы пришли в назначенный нам час. Конечно, Абрамова поразил длинный узкий коридор коммунальной квартиры, а потом и сама комната - жилище Бориса Викторовича. Дело в том, что на женскую руку, на женское присутствие здесь не было и намека. Здесь жили два мужика, да еще и курящие...

Борис Викторович, весь как бы невесомый, большелобый, с легкой белой бородой по серой, застегнутой на все пуговки рубашке, сидел, как обычно, на своей кровати за столом. А на столе пачка папиросок "Север" да пепельница жестяная. Так было и раньше, и я уже ничему не удивлялся. Для Абрамова же все было внове: и это жилище с высоким пыльным окном, и сам Борис Викторович с обликом человека не от мира сего, из которого мы явились, как бы какого-то старинного отшельника, хотя этот отшельник и обитал в своей келье в самом центре Москвы...

Стоило Федору Александровичу сказать первые слова, как все это куда-то исчезло: Шергин сразу же узнал земляка, обрадовался, тут же приложил свою ладонь к уху, чтобы лучше слышать. Но и сам Федор Александрович не сдерживал своего любопытства, а в том, что его интересовало, был просто дотошным.

На стене висела фотография молодого Шергина с улыбающейся бабушкой Кривополеновой. "Какой же ты здесь, Борис Викторович, красавец! И какая на тебе рубашка с интересным старинным узором!.." Борис же Викторович с явным смущением отвечал: "Отец привез... норвежская..." Федор Александрович, рассматривая с синим узором тарелки на стене, вопрошал: "А тарелки эти?" В ответ: "Тоже норвежские..." - "А кораблик?" - "Это отец делал..." - "И пианино тут у тебя стоит, Борис Викторович! Ты играл?" - "Нет, это я племяннику купил, он музыкой занимается..." Когда пришло время уходить, Абрамов и вспомнил про автограф. "Да ведь я не вижу..." - "Ничего, вот здесь, вот так..." И, взяв его руку, вложил в тонкие длинные пальцы ручку... Борис Викторович с видимым трудом, как бы наугад, угловатыми и неверными буквами написал: ШЕРГИН.

Как я тогда подивился и этой деловой распорядительности Федора Александровича, его умению сделать всё, что можно, сразу, спросить обо всем, что нужно, и не откладывать на другой раз!.. И как позавидовал, когда эта тонкая книжечка исчезла в кармане абрамовского пиджака!.. Где теперь эта "Авдотья-рязаночка" с последним автографом Шергина?..

Была у Абрамова еще одна встреча. В октябре 1973 года он опять оказался в Москве, позвонил мне, а я и говорю: "Борис Викторович помер, завтра похороны..."

Отпевали Шергина в церкви Михаила Архангела. Это та самая церковь, прихожанином которой всю свою московскую жизнь и был Борис Викторович. Самый конец октября, весь день дождь со снегом. Мы, человек десять, топтались возле церкви в ожидании - то ли пока батюшка придет, то ли сами рано пришли... Приехал и Федор Александрович и, по своему обыкновению, стал спрашивать, кто же эти люди и где же "от Союза писателей?" То, что "от союза" никого нет, больше всего возмутило его.

Наконец началось отпевание... Затем мы поочередно подходили и молча в прощании прикладывались к бумажному венчику на высоком восковом лбу Бориса Викторовича. И вот только один Федор Александрович, подошедши, сказал тихо, но внятно, какие-то - теперь и не припомню - слова, но такие важные и уместные в эту минуту:

Наконец подъехал и ритуальный автобус - от Литфонда. Мы еще пошутили горько: вот, мол, и от Союза писателей - официально. Можно было ехать на кладбище. Но Федор Александрович... Оказалось, что на 12 часов у него назначена встреча с Петром Нилычем...

- А кто такой Петр Нилыч?

- Ну как же! Это же Демичев, секретарь ЦК!

Я проводил Абрамова до такси, оно все это время ожидало его в переулке у ворот. Видел, что Федору Александровичу очень неловко, он даже как будто извинялся за что-то, пытался объяснять важность предстоящей беседы и что отменить ее никак невозможно... Мне никогда ни прежде, ни после не приходилось видеть его смущенным и как бы беспомощным перед таким стечением обстоятельств. Машина уехала в сторону Старой площади, а мы повезли Бориса Викторовича сквозь сумрачную Москву на Кузьминское кладбище...

- А как Вы относитесь к абрамовским заметкам о Шергине?

- Речь в них идет только об одном: Шергин-де - удивительнейший словотворец. Все это так. Однако, что Шергин - "волшебник русского слова", говорили задолго до Абрамова. Федор Александрович, по сути, ничего нового не добавил... Восхищаться словом в литературном произведении - это все равно, что восхищаться тем, как заточен топор в руках плотника, как этот топор звенит, и не видеть того, что делает плотник и как это у него получается.

С иронией Борис Викторович воспринимал подобные оценки, дескать, "волшебник русского слова", а сахарку к чаю нет...

(Продолжение следует)