Независимый взгляд
2 марта 2005 (7)
ЛЮДМИЛА ЕГОРОВА,

Мой Федор Абрамов

(Окончание. Начало в NN 4, 5 и 6)

- А вот такая "вещь", как слава, известность?..

- В каком-то интервью Федор Александрович говорил о пользе чувства тщеславия в творчестве...

А слава... К этому особому состоянию он не был равнодушен. Но все это было у него как-то очень естественно, откровенно, иногда даже и как нарочитая игра, он не пыжился от этой своей славы, не надувался, не подавал человеку, даже случайному, два пальца, а потому в этой игре в знаменитость был, как мне вспоминается сейчас, особенно радушен, естественен и красив. Гордился, например, что в Сорбонне лекции читал, подчеркивал не раз это, не держал в себе.

- А ведь Федор Александрович был еще и самым выездным писателем.

- Да, пожалуй. Ездить за границу тогда было престижно, эти поездки он очень любил. Всегда ставил общественность в известность, вот, мол, Федор Александрович Абрамов отправился туда-то. Литературная публика в Москве все о нем знала: и куда он поехал, и когда он приехал.

Мне кажется, видеть в отношении людей к себе подтверждение тому, что ты известный писатель, что твои сочинения вызывают интерес подлинный, а не лицемерный, не формальный, было для Федора Александровича неподдельной радостью. И в компании своих людей, особенно неравнодушных к проблемам деревни и к тому, как это все изображено в его книгах, он делался оживленным и даже в речи впадал в пинежские интонации...

Но в компании, для которой он был просто автор, один из многих, Федор Александрович чувствовал себя неуютно. Тем более, если эта компания была равнодушна к народному, скажем так, бытию. Мне вспоминается премьера "Деревянных коней" в Театре на Таганке. Спектакль в этом театре был важен для Абрамова как неоспоримый аргумент его писательской известности, как безоговорочное признание в столичных кругах...

Но вот сам спектакль: по сцене развешаны бороны, символизирующие как бы всеобщую, всенародную тюрьму, концлагерь... На фоне этих борон-символов и происходит истерическое, шумное действо, весьма отдаленно напоминающее что-то из абрамовских текстов. Вся эта символика и стилистика спектакля были весьма далеки от его произведений.

Но чего-то другого и ждать было трудно. По сути, всякий спектакль в этом театре в то время был политическим действом, автором которого был режиссер Любимов. И в данном случае повесть Абрамова была только удобным поводом. И сам Федор Александрович это прекрасно понимал, и потому я не слышал от него к такой трактовке его сочинений ни претензий, ни упреков.

Театр на Таганке на том и стоит: годится все, что с наибольшим сценическим эффектом можно использовать в организации представления. Тем более, если это дает возможность побольнее, потоньше, поэффективнее уязвить. Нет, даже не советскую власть как таковую, а показать некое московское клубное представление о коммуно-бюрократическом полицейском режиме...

- Может быть, режим, выдававший разрешения на спектакли и книги, преследовавший инакомыслящих, того и стоил?

- В этой сценической клетке из борон было столько грубого, прямолинейного, столько вызывающего политического жеста, что в корне противоречило лиризму повести Абрамова и даже трагической судьбе человека как частного, индивидуального существа. Я уж не говорю о противоречии самому общественному поведению Абрамова, его гражданской - далеко не диссидентской - позиции.

Понимаю, что для режиссера Любимова, вообще для людей с подобным творческим темпераментом, на свете нет иной высшей творческой воли, кроме своей. Из таких деспотических, самоуверенных натур получаются диктаторы - и административные, и театральные. Тут разницы не так и много. Для одних материалом творчества служит живая действительность, жизнь людей, жизнь целого народа.

И вот эту жизнь необходимо согнуть под свое представление, заставить любыми способами жить и работать правильно, потому что прежде народ этот жил и работал неправильно. Для других диктаторов, вроде Станиславского или Любимова, материал этот - условная действительность театральной сцены, условная жизнь, условные люди-актеры, которых необходимо заставить говорить и делать на сцене то и так, как я, режиссер, считаю это необходимым для наибольшего сценического эффекта. Любимов со своим театром если с кем и воевал, кому и противостоял, то только себе подобному театру - театру на Старой площади. И тут все шло в дело: и актеры, и литературные тексты. По сути, эти театры -антиподы, достойные друг друга...

Это особенно стало мне очевидно на традиционном, как можно думать, банкете в Доме актера, куда все поехали из театра. Я не любитель таких мероприятий, да и компания чужая, и мне хотелось поскорее восвояси. Но то ли Федор Александрович не хотел оставаться вовсе один среди театральных людей...

Одним словом, он сказал: "Нет-нет!" - и все поехали на Пушкинскую площадь. Стол, помню, большой, вся труппа за ним одним, выпивка, закуска... Актеры, уже не те шумные и энергичные, какие бегали на сцене среди борон в сарафанах и телогрейках, а в обычной своей одежде, сдержанные и немногословные, и здесь трепетно внимали своему богу, а бог что-то негромко и шутливо говорил...

Видимо, был тост и за автора -писателя Абрамова Федора Александровича...

Сказал слово и Федор Александрович... И артистка Славина, игравшая роль Милентьевны, маленькая, худенькая, вся словно комок нервов, вдруг смутилась, обрадовалась, глаза загорелись... Федор Александрович знал, что сказать, знал и то, как обрадовать человека. Но это был краткий эпизод какого-то прорыва сокровенного чувства, момент какого-то единения...

Видимо, останься они вдвоем, вдосталь наговорились бы и о Пинеге, и о действительной Милентьевне, и обо всей драме раскулачивания... Но ведь все это было уже малоинтересно, куда занятнее и значительнее были рассказы Юрия Петровича о том, как он отстаивал и этот спектакль, и другие, и что он сказал тому секретарю или этому министру.

Юрий Петрович превосходно рассказывал о себе, о своей борьбе с идиотами- бюрократами, которым, разумеется, не оставлялось никаких шансов на оправдание. И все, все слушали его затаив дыхание и буквально смотрели ему в рот. И сам он был такой красивый, в себе уверенный, как бы естественно парящий и привычно возвышающийся над всей компанией - как Монблан.

Может быть, при той подсобной роли, какую играла в спектакле литература, второстепенность, необязательность писателя Абрамова была и естественна. Однако сам-то писатель Абрамов с большим трудом мирился с тем, что здесь ему и сказать нечего, да и вообще он как бы и ни при чем. Может, я и преувеличиваю.

Во всяком случае, Федор Александрович явно отбывал номер - без вдохновения. И это было совсем не то, что на ужинах в Доме литераторов: там все, начиная от вахтера, узнавали его, торопились пожать руку, высказать восхищение, справиться о здоровье; кто-то говорил ему "О, Федор!", а кто-то - "Федя!..".

И норовили присесть за столик, послушать одну только эту северную говорю...

Любые проявления интереса к нему, а то и некоторой зависти вдохновляли его. И даже среди шума и дыма многолюдного ресторана он был в центре всеобщего внимания. В эту минуту его темные глаза блестели особенно азартно, он был великодушен, со всеми ласков, со всеми разговорчив, давал свой адрес и телефон... И это были не просто свидетельства вежливости...

Здесь же, в Доме актера, в этом тихом застолье Абрамов был явно не в своей тарелке. Но нес свой крест терпеливо... Так мне казалось.

По поводу спектакля в Театре на Таганке он не оставил никаких заметок, точно и не было в его судьбе этого факта. Совсем не то, что спектакль "Дом" режиссера Льва Додина в Ленинграде и в архангельском театре...

Вот здесь Федор Александрович был в своем реалистическом мире народной жизни, в своей стихии борьбы за социальную справедливость и правду, за достоинство крестьянина-труженика, за человеческое в человеке, как он, материалист и социалист по убеждениям, это понимал...