Правда Севера
16 ноября 2006 (219)
Олег УГРЮМОВ.

Поселок примирения и согласия

Осенний парадокс: даже в том, как называть не так давно минувший праздник, мы сколько лет не можем прийти к согласию. Одни четвертого числа чокались за примирение и согласие, другие поминали события почти вековой давности. Но был когда-то в Ленском районе поселок, который сумел примирить самых, казалось бы, непримиримых противников...

По ту сторону фронта

В квартире Лео Леопольдовича Гейна нередко раздается телефонный звонок, который он всякий раз безошибочно угадывает: звонят из Германии. Разговор быстро не кончается, ведь нужно расспросить далекого собеседника обо всех родственниках, а их там немало: сестры, мама, тети... Только здоровьем всех поинтересоваться - несколько минут уйдет.

- На каком языке говорим? - переспрашивает Гейн. - Конечно же, на русском. Немецкий язык я на слух понимаю хорошо, а вот сам говорить давно разучился. Считай, что с детства на нем слова не сказал.

По поводу национальности Лео Леопольдовича можно в спорах увязнуть, а к истине так и не подойти. Родился на Украине - раз. И мать, и отец немцы. Это два. Есть и три - почти всю свою жизнь, по крайней мере, шестьдесят лет из семидесяти прожитых - на севере России. Так же, как и все, по осени садит на огороде картошку и любому другому виду отдыха предпочитает поход с корзинкой в лес за грибами.

Но это сейчас национальность роли не играет. В начале жизни крови она ему испортила немало. За несколько дней до начала войны отца его отправили в командировку в Одессу. Назад он вернуться уже не смог.

После того как Одесса перешла в руки немцев, отправили отца на военный завод во Францию. В сорок пятом, зная, что дома ничего, кроме сталинских лагерей, его не ждет, уехал он в Германию. Семьи своей увидеть больше не довелось. А семье этой - матери и четырем малолетним ребятишкам - пришлось нелегко. Оказались они как бы между безжалостной наковальней и тяжелым молотом: новая власть в них соотечественников не признавала, партизаны, действовавшие в лесах, хоть и не трогали, но косились как на врагов. Хотя как не трогали: грабили и те, и другие. Одни по ночам, другие днем, открыто, не стыдясь испуганных глаз детей.

Понимая, что лучшей жизни ждать нечего, мать решила увезти детей в Польшу к сестре мужа. Но сестры не нашла, пошла работать к немецкому хозяину - бауэру, там и пережили войну.

Когда советские войска вошли в Польшу, семья с немецкой фамилией сразу же оказалась на подозрении. Мать с детьми отправили в лагерь Оршец.

- Там были длинные бараки, - вспоминает Гейн. - Солома настелена, и мы прямо на ней и спали. Раз в день давали котелок борща из буряков на пять человек, без хлеба. Люди умирали каждый день.

Из Оршеца семью увезли в Берлин, лежавший в руинах, затем во Франкфурт. Там объявили: освобождаем вас, поедете на родину. И верно, вскоре погрузили в состав, вот только он больно странным показался: первый и последний вагоны - вооруженная охрана. Во всех остальных вагонах люди одной национальности - немцы.

Мрачные опасения - увезут не домой! - очень скоро подтвердились: состав держал путь на Север. Остановился у небольшой станции Межог. Людей выгрузили прямо на снег: здесь теперь будет ваша родина до последних дней вашей жизни! Построили в колонну, пожитки покидали на конные сани и повели по лесной дороге. Прошли Яренск, а потом снова дорога, одна тайга кругом, а впереди - Пантый, конечный пункт путешествия.

"Я был Гитлер, Геббельс, Фриц..."

Для Ленского района Пантый - что для Советского Союза Колыма. Построенный в начале тридцатых годов мозолистыми руками спецпереселенцев, поселок служил идеальным местом ссылки. Охраны особой не требовалось, отсюда, за десятки километров от больших дорог, не всякий решится убежать. Вполне достаточно было коменданта, который раз в неделю отмечал "врагов народа".

Те, кто был привезен в эти края "кулаками", давно обжился, зарабатывал на лесоповале неплохо и на жизнь свою особо не жаловался. Да и приезжие, у кого хватало сил работать в лесу, с голоду не пропадали. Иное дело женщины с ребятишками.

Иждивенческая пайка в двести граммов хлеба от голода не спасала. И старшие дети, и, конечно же, Лео - единственный, в свои десять лет, мужчина в семье - отправлялись на промысел к поселковой столовой. Ждали, пока женщины начистят картошку, а очистки выкинут на помойку. Вот они-то и были главной добычей детей. Готовилось из них одно и то же блюдо по самому простому рецепту: "продукт" тщательно промывался, пропускался через мясорубку и затем варился бульон.

На следующий год троих детей из семьи Гейн отправили в детский дом.

- Везде отношения были тогда совершенно одинаковыми что в зоне, что в детском доме: сильный всегда прав, - рассказывает Гейн. - Про взрослых не говорю, они относились к нам по-человечески, одинаково - что к русским, что к немцам. А у детей отношение было другим, не забывайте, что война с немцами только закончилась, у многих отцы на той войне погибли. В детдоме никто меня по имени не называл, для детей я был Гитлер, Геббельс, Фриц...

Из детского дома Лео отправили учиться в Архангельск на штукатура. В ФЗО (фабрично-заводское обучение) выдали новенькую форму. Выдали днем, а вечером все это отобрали старшекурсники в общежитии, заменив шинель, брюки чем-то старым и несуразным.

Жаловаться было бесполезно. Представил себе Лео, как он в таком виде предстанет завтра на занятиях, и решился на поступок по тем временам отчаянный: бежать домой. Добрался до Пантыя, где и заявил: пойду работать в лес. Наказывать его сильно за такой побег не стали: дальше этих мест все равно высылать некуда. Был сучкорубом, вальщиком, а когда появились в делянке первые тракторы, после курсов сел за рычаги трактора.

- Зима, утром приходим, спрашиваем у начальника: "Сегодня на работу идти?" Он берет кружку воды и выплескивает ее. Если на снег лёд падает, то можно не ехать. А если вода падает, надо. В кузове открытой машины друг на дружку ложимся, чтоб не обморозиться, и 20 километров так едем. В 1954 году Лео женился, тоже на немке. Свадьбы не было: молодые получили разрешение у коменданта, и повел жених невесту в ближайший сельсовет, километрах в сорока от Пантыя. Расписались и так же пешком вернулись домой.

Пантыйский "ковчег"

В Пантые тех лет жили представители всех категорий людей, объявленных властью "врагами народа". Прошедшая война заметно расширила этот список, кроме репатриированных немцев, в одной лесной делянке махали топорами, орудовали пилами и бывшие белофинны, попавшие в начале сороковых годов в плен, и власовцы.

Про бывших "кулаков" и говорить нечего, каждый второй работник лесопункта был из числа раскулаченных. Многие прошли войну, их дети учились в школе, носили пионерские галстуки, вступали в комсомол. Были тут и "бандеровцы", уже в начале пятидесятых годов привезли в Пантый человек 30. Жили мирно, тяжелый труд в лесу и соседство в одном бараке быстро примирили, научили ладить и жить в согласии.

Если уж перечислять всех, то жили в этих местах и поляки. К концу сороковых годов таких было мало, еще в первые годы войны их отпустили на родину. Осталось всего несколько человек в этих краях да большое кладбище в соседнем спецпоселке Уктым, которое назвали "польским".

Вот уж с кем добрых отношений не получилось, так это с уголовниками, которые после амнистии (после смерти Сталина) заполнили поселок и сразу же принялись наводить свои порядки. Были и драки, то и дело пускались в ход ножи. Полгода держали в страхе весь поселок. Комендант ничего не мог поделать, у него только один пистолет, а их там - целая банда. Спокойно стало, когда уголовники разбежались.

"А я так никуда и не уехал..."

В середине пятидесятых годов комендатуру закрыли, жителям выдали паспорта. Почти все немцы уехали, часть их обосновалась в Молдавии, другие выбрали поселок Жешарт в Коми, там потом началось строительство крупного фанерного комбината.

Гейна звали и в Жешарт, и в Молдавию, он не поехал. Стал работать мастером леса. В 70-м году Пантый закрыли, Лео Леопольдович с семьей переехал в поселок Очея. Учился, стал техноруком лесопункта. Кто был связан с лесной промышленностью, тот знает, что долго на этой должности обычно не задерживаются. Справляешься с работой - прямая дорога тебе в начальники лесопункта, завалил дело - возвращайся в бригаду.

Вряд ли кто в районе проработал техноруком дольше Гейна. В начальники не рвался, понимая, что тут характер нужно жесткий иметь, а он и ругаться-то за все годы работы в лесу не научился по-настоящему. Зато с людьми, а приезжали сюда работать самые разные люди, ладил. Направляли в лесопункт выпускников вузов, он уступал им место, помогал освоиться, сам работал мастером леса. Когда те уходили на повышение, опять занимал место технорука.

А спустя много лет, это был уже конец восьмидесятых годов, немцы получили возможность уехать на свою историческую родину - в Германию. Такой возможностью воспользовались многие. Уехала одна сестра Лео Леопольдовича, сменила гражданство и мать.

- Это мы, ее дети, за нее решили. Она в Яренске жила. Хоть и благоустроенная квартира у нее была, а там все время то угля нету, не топят, то воды нет, в туалет не сходить. Я приеду - мама лежит в пальто на диване, десять градусов в комнате. Сестре в Германию написал письмо: Оля, забери маму. Документы пришли и на мою вторую сестру и на меня, что я могу выехать в Германию. Я их отвез, а сам приехал назад: я еще подумаю. И такой вывод сделал: да, там красиво, но жизнь уже прошла. Зачем мне та красота? Да и потом будут проблемы с детьми встречаться, надо будет визу оформлять, а я знаю, что не смогу всех своих детей туда увезти.

Так и остался в Очее.