Пресса Архангельской области
 


Север
10 марта 2006 (11)
Владимир Личутин

"Стена" (глава из очерка "Путешествие в Париж")

Мне не забыть стену нашей боковушки - угловой комнаты в бабушкином доме, отделявшую от хозяйской половины:

Сам пятистенок стоял в верхнем конце города Мезени, в Окладниковой слободе, на замежке родного, свойского мезенского болота, незаметно переходящего в Малоземельскую тундру.

Зимою заснеженное болото напоминает бесконечное застывшее море: голубые переливчатые заструги до горизонта походят на уснувшие волны, под весну сахаристые, осыпанные звёздной пылью, ослепительно сверкающие до рези в глазах, и только вдали едва мерещит полузасыпанный березовый кустарник-ера, куда мужики-охотники бродят по силья за белой тундровой куропаткой.

Болото начинается прямо за бабушкиными окнами хозяйской половины, выходящими на южную сторону, и уже этими окнами та часть пятистенка отличается от нашей комнатушки; оттуда виден простор во все стороны света, в их комнаты уже с марта- протальника светит солнце, там живут дедушка - почтовый служащий, бабушка- почтарка и их младший сын, вернувшийся с войны с обмороженными ногами. Это совсем другой мир; там часто навещают гости, по субботам пекут пироги, и по всему жилью разносится такой густой живительный запах стряпни, который, кажется, поднимет и мёртвого. Там в горнице растут под самый потолок фикусы с глянцевыми сине-зелёными листьями и чайные розы в кадцах, там пахнет кофием, который бабушка заваривает в самоваре, ванилью и корицей под праздники, когда полуслепая хозяйка стряпает торты и жарит в сковороде слоёнки. В ту половину порой приходят важные женщины со строгими лицами, в салопах и тёмных повойниках, мужики в камашах и с папиросками, там звенят стаканы с брагою, вопятся протяжные старинные бесконечные песни.

: Но однажды бабушка совсем ослепла, дверь из нашей боковушки заколотили с той стороны, потом оклеили газетами, задвинули комодом, и уже ничто не стало напоминать прежней жизни; родственные чувства стали приутихать, пока совсем не завяли. С годами мы вроде бы и забыли, что когда-то в этой стене была дверь к бабе Нине. Теперь мы с невольной детской завистью прислушивались к победному гуду гармоники за стенкой, глухому гуденью голосов, принюхивались к душистым запахам пироженых и слоёнок, ватрушек и кренделей, удивительным образом находившим невидимые проточины и норки, чтобы дразняще пробраться к нам. Победительный запах печёного-варёного никогда не обособляется в своём куту, но обязательно полоняет весь дом до самых глухих потаек и вырывается на улицу, чтобы и соседи, поведя носом, знали, что здесь заведена стряпня. А детское воображение тем временем рисовало самые восхитительные картины, которых не случается в обычной затрапезной жизни.

: Наши же три окна выходили на проезжую улицу, по зимам переметённую сугробами, а по вёснам залитую жидкой грязью, по которой плелись в верховья Мезени унылые обозы с кладью, закуржавленные лошадёнки с навозом, бабы верховские из ближних деревень с котомками за плечами, наглухо увязанные в серые шали: Только нос пипочкой наружу да струя густого пара изо рта. Были в шмуточном магазине, закупили кой-чего, а теперь торопятся жёнки, чтобы попасть домой засветло. Никуда бабёнки не приворачивают, чаёв по гостям не распивают, вестей не разносят. Да и чем в сиротской семье разживиться можно? Картохой разве:

У нас обычно пахло варёной картошкой в мундире, иногда блинами, заведёнными на воде, иль печёной кислой камбалкой печорского засола, а дух-то от неё злой, ествяный, захватишь рыбки из ладки щепотку, а полный рот нажуёшь; но что-то похожее на праздник случалось и у нас, когда приезжала летами сестра с учёбы из таинственного города Архангельска, иль навещал из деревни Жердь дедушко Семён с прокуренными до рыжины, навостренными усами, и тогда печальное материно лицо оживлялось, в нём появлялось что-то девичье, особенно когда с дочерью они собирались в кино, наводили на себя марафету, завивали волосы на раскалённый гвоздь, и тогда даже запах палёной шерсти мне казался особенным и вкусным.

Мы всегда чего-то ждали; то весны, с приходом которой наконец-то кончится обжорная зима, этот сплошной перевод дров, и не надо будет тащиться с санками в калтусину за обледенелым крючковатым ольховником и ивняком, то благословенного лета, жарких июльских дней, когда можно скинуть с плеч одежонку и кинуться к реке, то осени, когда обкожурится картошка и поспеет лешева еда - гриб да ягода; ждали, что вот карточки скоро отменят и хлеба наедимся досыта, потом ждали снижения цен, ждали весточки ниоткуда, с той стороны, где затерялся в войну отец. Была не жизнь, а сплошное ожидание.

... Весной тундра превращалась в пёстрый мохнатый ковёр, когда распускался дурман-багульник, по кочкам ползла повитель сихи с нежными крохотными сиреневыми шишечками, шелестела на ветру шелковистыми белыми кисточками пушица - гусиная трава, вставали лазоревые султаны кипрея, завязывались меж глянцевых листьев белые, твёрдые, как горох, ягоды, голубело и мелкое просо черники, по топким моховинам меж озёр осыпалась перламутровыми лепестками морошка, так густо и бело, точно снег неожиданный выпал. Дух в округе стоял такой густой, малиновый и медвяный, что казалось, подкинь топор, и он повиснет. К концу июля каждая морошина на своём крохотном деревце наливалась соками, грудела, малиновела щеками, точно деревенская девка на выданье, потом надевалась в янтарь, зазывала к себе народ со всей округи с корзинами и палагушками, и с той поры весь круговорот мезенской жизни как бы перемещался на болотные выпасы.

Мы, ребятишки, целый день шастали по ближнему кочкарнику, из-за которого виднелись надёжные домашние крыши, и заполняли бутылки всякой ягодой (сихой, голубелью, черникой, морошкой), толкли оскобленным прутиком и пили из горлышка сок, вытряхивали сладкое месиво в постоянно голодный, ненасытный клювик свой, чтобы с опустевшей скляницей снова спешить на те же кочки, в те же моховины, уже обтоптанные до того, что и сыскать-то ничего вроде бы нельзя.

В даль болота ходили взрослые, туда, где маревили озера, плавали ленивые лебеди и хлопьями рваной бумаги сполошливо метались чайки-маевки. Бабы-ягодницы, навестивши морошечные палестины, толковали меж собой: "Нонеча к первой стене ухвостала за морошкой-то: Наткнулась на палестину. Как насыпано. Вся утолклась, так жалко бросать здрелую ягоду. Сок-то из короба ручьём хлыщет". А другая: " А меня ко второй стене чёрт унёс, дуру эдакую. Едва назад домой притянулась, все жилы стянуло к ж: Пришла, да тут же пала, как пропастина, кусок в рот не полез. Надо же было так упетаться".

Когда заколочена была дверь на бабушкину сторону, я не помню. Ход в другую половину дома хранился лишь в воспоминаниях, но он ведь действительно когда-то был, в ту дверь меня бабушка унесла к себе, когда я лежал в кроватке, а мама была на работе. Ей, военной вдове, было тяжело тянуть троих детей, и бабушка, видя такую невзгоду невестки, решила младшенького, меня, взять на прокорм. Мама поревела и, наверное, особенно биться не стала за меня, объяснившись со свекровью, и скоро смирилась. Я вырос у одноглазой бабушки Нины, проплакавшей свое зрение по сыну Володе (моему отцу), в боковушку иногда прихаживал, как в гости, и дальше порога не заступал, комкая в горсти занавеску на дверях.

Помню, как однажды зимою приехал из деревни дедушко Семён, весёлый, захмеленный, пропахший табачиной, в просторной оленьей малице с куколем; я смотрел на него, как заворожённый, на его красивое, румяное от морозца лицо с усами в рыжих подпалинах, на весёлые голубые глаза, на русые кудёрышки по-над висками, что-то простецкое и вместе с тем сказочное было в его облике. Вот вынырнул он из просторного балахона и принялся пообщипывать полосатый пиджачишко, весь обвалянный оленьим волосом, потом порылся под охапкой сена, добыл из саней буханку жёлтого соевого хлеба с зажарной крышкой, будто облитой шоколадом. И с этим гостинцем пошёл в дом.

Я отправился следом и, остановившись у порога, заворожённо следил, глотая слюнки, как хозяйка делит кирпичик на ровные куски, отчего-то взглядывая на меня, и вдруг краюшку протягивает мне: Но я тогда не понимал, что эта курносая грустная женщина - и есть моя мать, а не та, чернявая, крикливая одноглазая скуластая старуха, неуёмная в работе:

Я, наверное, был озорем и проказою, как говорится, "дыру на одном месте вертел", чем постоянно досаждал взрослым. Но однажды хозяйка боковушки погналсь за мною с ремнём, а я заперся в уборной и кричал лихоматом на весь дом: "Не трогай меня!.. Не смей меня бить!" - "Как это не смей? Я - твоя мать!" - "Врёшь, всё врёшь: Ты не моя мать! У меня мама Нина", - отговаривался я, подглядывая в щёлку.

Мать подёргала дверцу, заплакала и, горестно опустив плечи, через холодные сени поплелась в боковушку. Была зима, и крашеный пол блестел, как застывшее озерцо. Я с видом победителя прокатился на подшитых валенках к хозяйской двери, но, видимо, сердце моё впервые ворохнулось как-то по-особенному, прищемилось за ребро, потому что, как сейчас вспоминаю, - я особенно зорко, придирчиво, в чём- то сомневаясь, стал рассматривать бабушку, её густые, смоляной черноты волосы, продёрнутые седой ниткою, черемховые глаза, уже призадёрнутые белёсой плёнкой, единственный зуб-клычок, крупный, желтоватый.

Дедушка Петя сидел за столом и пил чай - сухонький, мелкий, как подросток, с удивлёнными птичьими глазёнками, с головою, присыпанной серебряной щетью, и с детской чёлочкой по-над морщиноватым лбом

( позднее такую же стрижку-полубокс носил и я, и дядюшка, вернувшийся с войны с обмороженными ногами. Бабушка других причёсок не знала, "карная" нас ножницами на один манер, как и овечек в хлеву). Я и на старенького уставился с подозрением, но ничего особенного, никаких перемен не сыскал в его лице; это был мой тихий дедушка, весь век служивший на почте, - и никто иной:

Года через три после войны дядя Валерий решил жениться, время приспело. Свадьба была уже на пороге, и приходилось потесниться: Так я неожиданно вернулся в свою семью и стал снова жить по другую сторону стены, долго привыкая к матери. Но в основном-то пасся у бабушки, пока она не ослепла совсем.

: И вот через полвека, похоронив сестру Риту, я впервые вошёл на хозяйскую половину дома, когда-то казавшуюся мне необыкновенной. Дядюшка, прежде дородный, деловитый, теперь весь выхудал, стал вроде бы даже меньше меня. Я сказал, что умерла Рита. "Слышал-слышал", - встретил он известие почти равнодушно.

Обежал торопливым взглядом житьё - и едва узнал его по каким-то особым приметам, что хранил в памяти. Уже ничто не напоминало ни бабушки Нины, ни дедушки Пети, ни меня сорванца. Ни-че-го. Дядюшка что-то оживлённо повествовал о нашем роде Личутиных, с гордостью листал толстые альбомы, где затаились от мира сотни незнакомых лиц, когда-то живших на Поморье, позднее разысканных дядей - и сейчас вдруг выглянувших из "зазеркалья", чтобы посмотреть на меня: Это была навсегда уплывшая родня: Целый пароход "Титаник", набитый битком. И мне стало так прощально жаль дядю, а он поймал этот участливый взгляд, и вдруг совсем по- иному, с искрой дальнего родственного чувства посмотрел на меня и, прощаясь, задержал мои пальцы в ледяной ладони: "Умерла, говоришь, Рита-то? - взглянул зорко. - Земля ей пухом. - И, помешкав, добавил: - Ну что ж: Все там будем:"

: До Парижа лёту часа три, было бы желание поехать; но до родины детства моего, до "маленького Парижа" уже никогда не добраться: Вроде бы стою в родовой избе в Мезени о край погребенного снегами нескончаемого болота, а через невидимую стену уже не пробиться, как ни стучи головою: Всё будто моё, стародавнее, но уже чужое. И всё меньше с каждым днём остаётся на земле людей, кто жил возле меня в те прекрасные дни в неповторимом "маленьком Париже" и мог бы вспомнить мою бабушку Нину, дедушку Петра Назаровича, отца, мать, сестру Риту:

(Газета "День литературы", перепечатывается в сокращенном варианте.)



Север:
Свежий номер
Архив номеров
Об издании
Контакты
Реклама



Издания Архангельской области:

Правда Северо-Запада
МК в Архангельске




Авангард
АиФ в Архангельске
Архангельск
Архангельская лесная газета
Архангельская субботняя газета
Архангельский епархиальный вестник
Бизнес-класс
Бумажник
Важский край
Ваш личный доктор
Ведомости Поморья
Вельск-инфо
Вельские вести
Вести Архангельской области
Вестник космодрома
Вечерний Котлас
Вечерняя Урдома
Вилегодская газета
Витрина 42х40
Волна
Выбор народа
Горожанин
Голос рабочего
Графоман
Губернский лабиринт
Двина (лит. жур.)
Двиноважье
Двинская правда
Добрый вечер, Архангельск!
Единый Мир
Жизнь за всю неделю
Заря
Звезда
Звездочка
Земляки
Знамя
Знамя труда
Известия НАО
Инфопроспект
Каргополье
Коношские ведомости
Коношский курьер
Корабел
Коряжемский муниципальный вестник
Котласский бумажник
Красноборская газета
Курьер Беломорья
Лесной регион
Лесные новости
Ломоносовец
Маяк
Медик Севера
Мирный град
МК-Север
Моряк Севера
Моряна
Наш темп
Независимый взгляд
Новодвинский рабочий
Нэрм Юн
Онега
Пилигрим
Пинежье
Плесецкие новости
Полезная газета Cевера
Поморский курьер
Правда Севера
Пульс города
Российская Газета
Рыбак Севера
Рубежъ
Север
Северный комсомолец
Северная корреспонденция
Северная магистраль
Северная широта
Северный рабочий
СМ. вестник
Смольный Буян
Троицкий проспект
Трудовая Коряжма
У Белого моря
Устьянский край
Устьянские Вести
Холмогорская жизнь
Частная Газета
Защита прав граждан
Вельская неделя