Устьянский край
15 ноября 2005 (58)
Инф.
Двое с одной фотографии
(Из истории современности)
Незадолго до смерти маршала Советского Союза,
бывшего министра Вооруженных Сил СССР Александра Михайловича Василевского, я
ехал к нему на его подмосковную дачу с намерением обсудить дикую историю,
которая произошла в те дни в Сибири.
Суть истории была такова. В одном городке у мемориала "Вечный огонь",
сооруженного в память о солдатах, погибших в годы войны, ежедневно выставлялся
почетный караул: у гранитного парапета стояли, сменяя друг друга, ребята из
местных школ. Во время одной из таких вахт пьяный житель ближайшего к мемориалу
дома распахнул окно, выходящее прямо на "Вечный огонь" и его юных стражников, и
выстрелил из ружья в одного из мальчишек. Раненый рухнул на землю, а пьяный
оставил ружье на подоконнике и допил за меткий выстрел. Вот, собственно, и вся
история.
Увы, обнародовать ее в газете запретила цензура: для страны реального социализма
пьянство не типично. Я предположил, что с комментариями маршала Василевского
цензор не рискнет снимать материал с газетной полосы.
О встрече с Василевским я условился накануне по "вертушке" - кремлевские
телефоны стояли у людей высокого ранга независимо от удаленности дач от Москвы.
Во время разговора я не стал излагать Василевскому сути события: условились о
приезде и все.
Александр Михайлович встретил меня не по-военному мягко. Его супруга, Екатерина
Васильевна сказала, что Александр Михайлович очень рад моему приезду, однако
чувствует себя неважно, и врачи строго ограничили его деловые встречи.
- Но обедать мы будем вместе, - улыбнулся Василевский.
Я не стал тянуть время, изложил Василевскому сибирскую историю. Заключил: "Мне
бы хотелось услышать ваш комментарий".
Седая голова маршала пригнулась к письменному столу. Он тихо проговорил: "Такую
дикость комментировать невозможно". Потом спросил о мальчике.
- Врачи говорят, рана не смертельна, - ответил я.
Василевский кивнул. Снова сказал о дикости. Затем вдруг стал сосредоточенно и
убежденно произносить слова, за которыми я, собственно, к нему и приехал: о
миллионах безымянных могил, об уроках памяти, о том, что "Вечный огонь" условен,
а смерть - вечна. Ни одно из слов маршала не звучало торжественно - была только
личная горечь от дикости чужого поступка.
Информацию о зверстве у "Вечного огня" "Комсомольская правда" напечатала
полностью - цензор не посмел тронуть комментарии великого полководца.
В тот день мы говорили с Василевским не только о сибирском случае. Но мы не
коснулись того, о чем меня потом чаще всего спрашивали знакомые и коллеги: что
Василевский говорил о Сталине? Я отвечал - ничего. И это было правдой. Хотя
вопросы были вполне закономерны: все знали, что Василевский, наряду с
Рокоссовским, Жуковым и Коневым, был одним из самых ярких стратегов великой
войны. Ему было что рассказать о "вожде народов". Но я о нем не спрашивал: к
тому времени фигура генералиссимуса не вызывала у меня никакого интереса, позади
был и детский восторг, и взрослое отвращение.
Зато о войне говорили много. Василевский поразил меня феноменальной памятью. Я
никак не мог взять в толк, каким образом человек, шагнувший за седьмой десяток,
сохранил в памяти мельчайшие подробности перенасыщенной событиями жизни. Он
помнил названия речушек и деревень, номера воинских частей, имена солдат и
офицеров. И, что уж совсем добивало, точное время происшедшего. "Мы выехали 17
сентября, в 5 часов 18 минут утра" - так он начинал разговор о событии,
случившемся двадцать, а то и тридцать лет назад. Не зная, чем закончится наша
встреча, я сказал:
- Александр Михайлович! Об этом надо писать.
Он улыбнулся: "Кое о чем я уже написал".
Позвали обедать. Я взглянул на часы и сказал, что на обед, к сожалению, остаться
не могу: у меня назначена еще одна встреча, с министром МВД Щелоковым.
- Сегодня? - спросил Василевский с удивлением, больше похожим на сожаление,
которое таится в душе многих некогда могущественных людей, сходящих, увы, с
исторической авансцены.
- Сегодня, - сказал я, - ровно в пять.
- Дело есть дело, - сказал с печальной твердостью Александр Михайлович. На
небольшом столике у окна лежала высокая стопка одинаковых книг в белой
суперобложке. Маршал взял верхнюю: - Привезли вчера вечером, - сказал он.
Я взглянул на обложку: "А. Василевский. Дело всей жизни". И пометка: "Авторский
экземпляр".
Александр Михайлович надел очки в тяжелой толстой оправе и старательно,
каллиграфическим, "генштабовским" почерком вывел на титульной странице:
"Многоуважаемому Геннадию Николаевичу Бочарову - в память о нашей встрече". Я
взял тяжелую, как снаряд, книгу:
- Спасибо за все, Александр Михайлович. Спасибо и до свиданья. Хотя сказать надо
было бы: "Прощайте". Никогда не знаешь, когда один человек в последний раз видит
другого:
По дороге в Москву я листал подаренную книгу. Рассматривал фотографии
Александра Михайловича в разные годы, с разными людьми. На трибуне Мавзолея, на
фронте в блиндаже, на гражданке с семьей. И вдруг глаза уткнулись в фотографию,
показавшуюся даром судьбы. Фото было сделано в Кремлевском Дворце съездов. По
мраморным ступенькам спускалась сияющая орденами четверка: маршалы Буденный,
Василевский, Гречко и генерал армии: Щелоков! Лучшего начала для разговора со
Щелоковым, министром МВД, личным другом Брежнева, придумать было невозможно.
Ровно в пять я вошел в кабинет Щелокова.
- А, уже! - сказал министр. - Ну, мы заканчиваем.
Рядом с ним стоял его заместитель. Поздоровавшись с обоими, я развернул книгу
Василевского. Министр впился глазами в динамичное фото четверки. Заместитель
тоже склонился к раскрытой книге.
- А ведь это история нашей страны, - сказал он.
- Да! - сверкнул глазами Щелоков. - История нашей страны! А кто ее делал? И кто
делает?
Внезапно посуровев и приподнявшись на носки, чтобы казаться чуть выше, он
перевел взгляд на меня.
- Пришел ко мне с книгой -уйдешь без нее. - Смягчившись, обратился к
заместителю: - Справедливо? Это же действительно наша история - Василевский,
Буденный, Щелоков: Бочарова здесь я не вижу.
Министр засмеялся. Я засмеялся тоже. Взял из его рук книгу и открыл титульный
лист. Щелоков уставился на дарственную надпись. Его лицо изменилось, он резко
повернулся к заместителю. Твердо сказал: "Утром, здесь, на столе - двадцать
экземпляров. Ясно"? "Ясно,- ответил тот, - двадцать экземпляров. Утром".
- Да, - уточнил Николай Анисимович, - не вечером. Иди. А мы с Геннадием займемся
другими делами.
Я относился к Щелокову с немалым почтением. Ни тогда, ни позже - вплоть до
трагической развязки - я не мог знать, кем он был на самом деле: профессионалом
высшей пробы, хозяином собственного слова, бескомпромиссным борцом с
преступностью? Не знал. Для меня, как и для миллионов людей в стране, Щелоков
был всесильным министром внутренних дел. Слухи, конечно, сквозили из разных
щелей. Что-то делалось прямо на глазах: чего стоила хотя бы история с
фантастическим служебным ростом в его ведомстве Брежневского зятя Юрия
Чурбанова. Но это по тем временам было делом обычным:
Когда обескураженная страна узнала правду о популярном министре, о проделках с
чужой собственностью, о стяжательстве, аферах с драгоценностями и многом другом,
я вспомнил о бурной реакции Щелокова на одну из фотографий в книге Василевского.
Я понял, какой поддержкой, какой опорой и оправданием в собственных глазах был
для него снимок с людьми, снискавшими ратную славу стране: ведь в отличие от
меня и простых граждан, не знавших о Щелокове ничего плохого, он-то сам, Николай
Анисимович, знал о себе все. Все - до мелочей. Знал в любую минуту своей жизни.
Знал в момент самоубийства. И потому так важен был для него, в общем-то,
случайный факт - оказаться на одной фотографии с легендарным полководцем:
|