Северный комсомолец
9 мая 2008 (18)
Инф.

"Мне надо это запомнить"

Часто мы прибегаем к "присказке": "Если мне память не изменяет". Да не изменяет она нам, и всё, что было с нами, надёжно и бережно хранит. Это мы её нередко предаём.

Предаём, порывая школьную дружбу. Предаём, перестав навещать наших бывших учителей. Предаём, утратив всякие связи с деревенькой, откуда родом наши предки и где сами много лет проводили летние каникулы в гостях у бабушки. Предаём, бездумно отправляя в мусорный контейнер старые письма и фотографии, которые свято хранили ещё прадед и прабабушка. Да мало ль ещё когда мы изменяем памяти и даже не задумываемся, как важно передать свои живые свидетельства о времени своём и о себе тем, кто будет после нас. И тем самым не только перечеркиваем прошлое своё, но ведь и собственному будущему невидимый (это только пока не видимый, пока не ощутимый) урон наносим.

Не бережём мы память-то. Это она нас бережёт. Даже от каких-то ошибок в жизни пытается оградить. И ради нашего душевного мира и равновесия может пойти на поводу у нашего инстинкта самосохранения и что-то прячет в самую глубь, чтоб не травмировать нас прошлым. У неё, похоже, свой "особый отдел" имеется, свой "спецхран", куда так просто не проникнешь. Только вдруг какой-то толчок извне или нечаянная встреча оборачивается "точечным ударом", что способен поднять целый "атомный гриб", вызвать долгую цепную реакцию. И за каким-то вроде бы напрочь забытым эпизодом всплывает на поверхность столько всего, тоже, казалось бы, навсегда позабытого.

А может, "точечные" эти удары случаются не случайно, а только когда их время придёт, не раньше, чем мы, помудрев с годами, сможем без боли и стрессов спокойно осмыслить их, когда мы уже готовы извлечь из них простые и мудрые жизненные уроки?..

<...>

Самый мощный "точечный удар" пришёлся на восьмидесятые годы ушедшего уже века. Не могу сказать, что пережила его, потому что НЕ ПЕРЕЖИЛА - всё ещё ПЕРЕЖИВАЮ.

...Еду с работы в стареньком архангельском трамвае. Замечаю, что вовсе не знакомый мне мужчина как-то уж слишком пристально разглядывает меня. Начинаю даже поёживаться, как вдруг он подходит:

- Вас Вера зовут?

- ??? Да...???

- Во время войны вы в дет-ском доме были?

- Была...

- А меня помните?

- Нет.

- Ну а блюдечко квашеной капусты?

Это было как удар молнии. Это был шок. Тут уж память не виновата, что не сумела меня уберечь. Господину Случаю она не указ. Я только и сумела вымолвить: "Да! Помню!" Помню, хотя почти сорок лет об этом не подо-зревала. Берегла, уж как берегла меня память от этого шока.

...В оконном проёме пронзительно ясное голубое небо. Это, наверное, март, но мороз жуткий. Я лежу на узком школьном столе, у которого укорочены ножки (такие у нас с братом кровати). На мне и пальто, и валенки, а поверх наброшено всё, что только можно было набросить. Но мне всё равно холодно. Холодно даже изнутри. Мне всё безразлично. Я чувствую, как у меня уходят силы, моё тепло, моя жизнь. Меня не радует даже обещающая приход долгожданной весны красота неба в оконном проёме и силуэт гиганта-тополя возле дома. Наверное, так погружаются в беспамятство, когда уходят. Насовсем. А ведь ни боли нет, ни страха нет, даже чувства голода - нет! И желаний - нет! Я даже не знаю, есть ли кто-нибудь, кроме меня, в огромной комнате.

Вдруг вижу: надо мною склоняется лицо мальчишки. Он постарше, наверное, он как-то понимающе смотрит на меня, будто сам пережил такое. И только глазами говорит: "Спокойно. Не бойся". А мне чего бояться? Мне всё, всё равно. Жизнь из меня уходит. Сказать я ничего не могу.

- Не бойся. Я сейчас...

Я закрываю глаза. Но "сейчас" приходит так скоро, что забыться не успеваю. Мальчик вновь передо мной. Он протягивает мне блюдечко с квашеной капустой, такой жёлтенькой, какая бывает только в деревне, только когда солят её в бочечке или ушате, - красивая капуста. Откуда мальчик узнал, что в ней моё спасение?

- Ты ешь, ешь!

Я еле держу блюдечко в левой руке, а правой беру по щепоточке квашеную капусту и отправляю в рот. И сперва сосу её. Сосу с наслаждением. А потом уже приступаю жевать... С каждой щепоточкой волшебной капусты ко мне потихоньку словно возвращается сама жизнь, хоть какие-то силы и, кажется, становится даже теплей... А дальше я, похоже, просто уснула. И новый день встретила, чтобы жить дальше. А мальчик... Я даже не знаю, был ли он в той моей жизни дальше. И если б не блюдечко капусты, можно во-прошать: "А был ли мальчик-то?" Да и случайная встреча в трамвае - была ли? Было, было и то и другое. Но я так и не знаю ни имени, ни фамилии мальчика, не знаю, кто он. Сейчас, правда, есть у меня "рабочая" гипотеза, что он из эвакуированных, которых разместили в том же доме, где нас, только на втором этаже. Наверное, его семья успела уже собрать хоть какой-то урожай с отведённой ей земли, может, и капусту вырастили сами. В чём я почти не сомневаюсь, так это в том, что мальчик раньше меня пережил это состояние ухода. Потому он сразу сообразил, как мне помочь...

...Через несколько остановок, кажется, на улице Гайдара, мой нечаянный попутчик вышел. Не уверена, что я сказала ему спасибо, и вообще не уверена, что кроме "Да, помню!" произнесла ещё хоть что-нибудь. Так и не знаю ни имени, ни фамилии мальчика, точнее бывшего мальчика, не знаю, кто он, как его найти. Смутно вспоминаю лишь фамилию - Субботин...

Дар речи ко мне вернулся только дома. Боюсь, что мой "столбняк" на какое-то время передался и моему попутчику. Наверное, он был потрясён моей реакцией на случай из "спецхрана" памяти.

С той поры я за правило взяла спасибо не откладывать на потом. Когда оно будет, это "потом"? А если оно и не случится?

...Этот "точечный удар" вывернул столько из глубин памяти!

Ярко высветились первые дни и недели в детдоме, о которых как-то не вспоминалось прежде, состояние какого-то дурмана от множества впечатлений, самых разных. Но, пожалуй, самое сильное: рядом с какой красотой мы будем жить! Сколько неба над головой, как пьяняще-сладко пахнет черёмуха, какие необыкновенно большие и красивые стрекозы планируют над прудом почти под окнами детдома, как струится воздух над речушкой, до которой рукой подать, так же, как до строя цветущей черёмухи, который отделяет тихое сельское кладбище от вечно дремлющей речушки. И как вся эта красота не согласуется с тем, что в самом детдоме, который по правде ещё и не детдом. Всё только начинается, на пустом месте. Мебель, посуда, одежда - да всё собирается с миру по нитке. Ножки к инвалидам-кроватям наскоро заменяются "протезами" из дровяных чурок. А крысы во всём доме чувствуют себя вполне по-хозяйски (я их до смерти боюсь).

Зато в столовой (она же зал) очень ещё приличное и не очень расстроенное пианино, и дочь повара Марии Евграфовны красавица Лена (она студентка пединститута и в каникулы подрабатывает воспитательницей) каждый вечер поёт для нас и романсы, и русские народные песни, и какие-то кусочки из оперетт. Она и аккомпанирует себе. К ней (редкий случай) иногда присоединяется и наша мама, у неё чистый высокий голос. Но ей не до пения, пока в детдоме она и воспитательница, и медработник, и прачка, и швея, и ещё не знаю кто. Она же на своём горбу и продукты из города тащит. Слава Богу, хоть завхоз, его кажется Павлом Фёдоровичем звали, быстро появился. Уходила мама на работу, когда мы ещё спали, возвращалась - уже спали. Дверь огромной комнаты, где и мы, и повар с младшей дочкой, и ещё кто-нибудь из работников жили, помнится, и на замке никогда не бывала. Но "ещё кто-нибудь" не задерживались на этой работе: уж очень тяжела! Да и от детдомовской директрисы хотелось быть подальше.

Меня она с первой же встречи привела в ужас: лицо недоброе, глаза как стальные буравчики, а смотрят всегда мимо тебя. И ещё... ещё она напомнила мне кого-то, с кем связано что-то жуткое ещё, наверное, из довоенной поры. (Мама мне потом, несколько лет спустя, объяснит - кого, но про это у меня ещё будет повод рассказать). Каждую свою словесную тираду директриса неизменно завершала дурацким "припевом": "А? Ведь так-то сказать?".

Мы никогда не видели её за каким-нибудь делом, и это в то время, когда все сотрудники, как члены одной многодетной семьи, не считаясь ни с какими должностными обязанностями, делали всё, что надо в таком большом доме. Никто никогда не видел, чтоб директриса кого-то приголубила, обняла да хотя бы просто улыбнулась. Мудрено ли, что работники детдома в своём кругу звали её не по имени-отчеству, а не иначе, как Иваниха (фамилия у неё была Иванова).

Однако самый главный повод не любить Иваниху крылся в другом. Она (не очень ясно - зачем?) усыновила детдомовского мальчика, чистенького такого, круглоголового, ясноглазого, но очень замкнутого, необщительного. Похоже, ему строго-настрого было запрещено водиться с детдомовской братией. И поскольку приёмная маменька чаще пребывала в городе, чем на Выселках (уж такое вот унылое имечко было у деревни, где организовали новый детдом), мальчик иногда целыми днями проводил на крыльце квартиры директора школы, которую, видать, отвели Иванихе. Ни с крыльца, ни из окон квартиры он ни детдома, ни ребят видеть не мог - окна и крыльцо смотрели совсем в другую сторону.

Мне до слёз было жалко этого мальчика. Но когда я увидела сцену наказания, меня охватил ужас, хотелось мёртвой хваткой вцепиться в Иваниху. Она своим противным голосом заставила ребёнка вытянуть ручки перед собой и принялась бить по кистям и запястьям то ли линейкой, то ли палкой. И это было не единожды... В то же первое наше лето в детдоме мальчик утонул (или утопился?) в заросшем зеленью пруду возле маленькой деревенской баньки вблизи детдома и совсем рядом с двухэтажкой, где мы жили. Мама, никогда не умевшая плавать и трижды уже тонувшая, отчаянно бросилась в пруд, надеясь ещё спасти ребёнка. Не смогла. Как она это пережила, как она вынесла последовавшие за трагедией расследования и комиссии, не знаю.

А моя двоюродная сестра Рита (её мама Ольга Александровна, жена нашего дяди Феди, тоже какое-то время работала в детдоме) до сих пор с ужасом вспоминает, что это она первая увидела голову мальчика посреди зеленой ряски, затянувшей весь пруд. Впрочем, теперь она стала к этому добавлять: "Может, я вовсе ничего и не видела, просто при мне это кто-то так рассказывал, что я, мне же всего шесть лет было, будто всё это сама пережила, не знаю..."

Только став взрослой, я начала соображать, каким кошмаром для мамы (в то же трагическое лето!) было считать нас по головам, когда мы чуть не по горлышко в воде буксируем к берегу аварийную древесину, чтобы зимой в детдоме дрова были. Подведем брёвнышко к песчаному пляжу на двинском берегу, а там совсем как муравьи соломинку облепим его, поднимем и несём в штабелёк, где нам на помощь приходит завхоз Павел Фёдорович.

Штаблёк рос на глазах, ведь работали всем детдомом. Нам это купание в жару очень даже нравилось, и то, что брёвна скользкие и верт-лявые, только веселило. К концу лета наши дровишки хорошо подсохли на ветерке, серебристо-серыми стали. Радости-то что было! Особенно когда улыбчивый Павел Фёдорович приговаривал: "Вот ведь какие вы молодцы, какие справные работнички".

А когда приехали, чтобы увезти наш штабель к дет-дому, оказалось, его и нет, накануне ещё был целёхонек, за ночь кто-то вывез, да, похоже, карбасом, по реке... Девчонки и женщины, дет-домовские работницы, не стесняясь в голос выли, а мальчишки зло сквозь зубы просто рычали: "У гады! Гансы! Фрицы поганые!" В то время "ганс" и "фриц" были самые крепкие ругательства у пацанов. Помню, где-то ближе к концу войны сама братва детдомовская решила больше так не обзываться. Кто уговор нарушит - тому тёмную устраивали. Одеяло на проштрафившегося накинут и волтузят. Но без злобы и не больно. Так что после этой "казни" ни синяков, ни фингалов под глазами, ни разбитых носов не наблюдалось. Однако "фрицы" и "гансы" начали постепенно выходить из обращения...

<...>

Тот "точечный удар", которым стала нечаянная встреча в трамвае, я всё ещё переживаю, и шлейф его всё тянется и тянется... А война-то кончилась! И как давно кончилась!

...На прошлой неделе (я пишу эти строчки уже на пороге мая 2007 года) моя любимая внучатая племянница, внучка моего брата Вити, с гордостью продемонстрировала мне два передних зуба, которые шатаются.

- У нас в садике у всех уже шатаются. Скоро выпадут. К первому классу на этом месте другие вырастут. И не будут, как у тебя, когда ты в школу пошла, в два ряда.

До школы ей без малого полтора года, а своё первое письмо она уже написала, правда, не так, как дедушка Витя, а печатными буквами. Очень мирное письмо в отличие от первого дедушкиного: "Я тебя люблю". Адресовано оно бабушке-тёте Вере, которую Алинка ещё в свои четыре года начала донимать просьбами: "Рассказывай, как жила", "Как играли?", "Какие у вас радости были?", "Про войну рассказывай"...

И ведь как слушала!

- Мне всё это запомнить надо, чтобы потом своим детям рассказывать.

Страницы будущей книги Веры Румянцевой