Устьянский край
15 ноября 2005 (58)
Инф.

Двое с одной фотографии

(Из истории современности)

Незадолго до смерти маршала Советского Союза, бывшего министра Вооруженных Сил СССР Александра Михайловича Василевского, я ехал к нему на его подмосковную дачу с намерением обсудить дикую историю, которая произошла в те дни в Сибири.

Суть истории была такова. В одном городке у мемориала "Вечный огонь", сооруженного в память о солдатах, погибших в годы войны, ежедневно выставлялся почетный караул: у гранитного парапета стояли, сменяя друг друга, ребята из местных школ. Во время одной из таких вахт пьяный житель ближайшего к мемориалу дома распахнул окно, выходящее прямо на "Вечный огонь" и его юных стражников, и выстрелил из ружья в одного из мальчишек. Раненый рухнул на землю, а пьяный оставил ружье на подоконнике и допил за меткий выстрел. Вот, собственно, и вся история.

Увы, обнародовать ее в газете запретила цензура: для страны реального социализма пьянство не типично. Я предположил, что с комментариями маршала Василевского цензор не рискнет снимать материал с газетной полосы.

О встрече с Василевским я условился накануне по "вертушке" - кремлевские телефоны стояли у людей высокого ранга независимо от удаленности дач от Москвы. Во время разговора я не стал излагать Василевскому сути события: условились о приезде и все.

Александр Михайлович встретил меня не по-военному мягко. Его супруга, Екатерина Васильевна сказала, что Александр Михайлович очень рад моему приезду, однако чувствует себя неважно, и врачи строго ограничили его деловые встречи.

- Но обедать мы будем вместе, - улыбнулся Василевский.

Я не стал тянуть время, изложил Василевскому сибирскую историю. Заключил: "Мне бы хотелось услышать ваш комментарий".

Седая голова маршала пригнулась к письменному столу. Он тихо проговорил: "Такую дикость комментировать невозможно". Потом спросил о мальчике.

- Врачи говорят, рана не смертельна, - ответил я.

Василевский кивнул. Снова сказал о дикости. Затем вдруг стал сосредоточенно и убежденно произносить слова, за которыми я, собственно, к нему и приехал: о миллионах безымянных могил, об уроках памяти, о том, что "Вечный огонь" условен, а смерть - вечна. Ни одно из слов маршала не звучало торжественно - была только личная горечь от дикости чужого поступка.

Информацию о зверстве у "Вечного огня" "Комсомольская правда" напечатала полностью - цензор не посмел тронуть комментарии великого полководца.

В тот день мы говорили с Василевским не только о сибирском случае. Но мы не коснулись того, о чем меня потом чаще всего спрашивали знакомые и коллеги: что Василевский говорил о Сталине? Я отвечал - ничего. И это было правдой. Хотя вопросы были вполне закономерны: все знали, что Василевский, наряду с Рокоссовским, Жуковым и Коневым, был одним из самых ярких стратегов великой войны. Ему было что рассказать о "вожде народов". Но я о нем не спрашивал: к тому времени фигура генералиссимуса не вызывала у меня никакого интереса, позади был и детский восторг, и взрослое отвращение.

Зато о войне говорили много. Василевский поразил меня феноменальной памятью. Я никак не мог взять в толк, каким образом человек, шагнувший за седьмой десяток, сохранил в памяти мельчайшие подробности перенасыщенной событиями жизни. Он помнил названия речушек и деревень, номера воинских частей, имена солдат и офицеров. И, что уж совсем добивало, точное время происшедшего. "Мы выехали 17 сентября, в 5 часов 18 минут утра" - так он начинал разговор о событии, случившемся двадцать, а то и тридцать лет назад. Не зная, чем закончится наша встреча, я сказал:

- Александр Михайлович! Об этом надо писать.

Он улыбнулся: "Кое о чем я уже написал".

Позвали обедать. Я взглянул на часы и сказал, что на обед, к сожалению, остаться не могу: у меня назначена еще одна встреча, с министром МВД Щелоковым.

- Сегодня? - спросил Василевский с удивлением, больше похожим на сожаление, которое таится в душе многих некогда могущественных людей, сходящих, увы, с исторической авансцены.

- Сегодня, - сказал я, - ровно в пять.

- Дело есть дело, - сказал с печальной твердостью Александр Михайлович. На небольшом столике у окна лежала высокая стопка одинаковых книг в белой суперобложке. Маршал взял верхнюю: - Привезли вчера вечером, - сказал он.

Я взглянул на обложку: "А. Василевский. Дело всей жизни". И пометка: "Авторский экземпляр".

Александр Михайлович надел очки в тяжелой толстой оправе и старательно, каллиграфическим, "генштабовским" почерком вывел на титульной странице: "Многоуважаемому Геннадию Николаевичу Бочарову - в память о нашей встрече". Я взял тяжелую, как снаряд, книгу:

- Спасибо за все, Александр Михайлович. Спасибо и до свиданья. Хотя сказать надо было бы: "Прощайте". Никогда не знаешь, когда один человек в последний раз видит другого:

По дороге в Москву я листал подаренную книгу. Рассматривал фотографии Александра Михайловича в разные годы, с разными людьми. На трибуне Мавзолея, на фронте в блиндаже, на гражданке с семьей. И вдруг глаза уткнулись в фотографию, показавшуюся даром судьбы. Фото было сделано в Кремлевском Дворце съездов. По мраморным ступенькам спускалась сияющая орденами четверка: маршалы Буденный, Василевский, Гречко и генерал армии: Щелоков! Лучшего начала для разговора со Щелоковым, министром МВД, личным другом Брежнева, придумать было невозможно.

Ровно в пять я вошел в кабинет Щелокова.

- А, уже! - сказал министр. - Ну, мы заканчиваем.

Рядом с ним стоял его заместитель. Поздоровавшись с обоими, я развернул книгу Василевского. Министр впился глазами в динамичное фото четверки. Заместитель тоже склонился к раскрытой книге.

- А ведь это история нашей страны, - сказал он.

- Да! - сверкнул глазами Щелоков. - История нашей страны! А кто ее делал? И кто делает?

Внезапно посуровев и приподнявшись на носки, чтобы казаться чуть выше, он перевел взгляд на меня.

- Пришел ко мне с книгой -уйдешь без нее. - Смягчившись, обратился к заместителю: - Справедливо? Это же действительно наша история - Василевский, Буденный, Щелоков: Бочарова здесь я не вижу.

Министр засмеялся. Я засмеялся тоже. Взял из его рук книгу и открыл титульный лист. Щелоков уставился на дарственную надпись. Его лицо изменилось, он резко повернулся к заместителю. Твердо сказал: "Утром, здесь, на столе - двадцать экземпляров. Ясно"? "Ясно,- ответил тот, - двадцать экземпляров. Утром".

- Да, - уточнил Николай Анисимович, - не вечером. Иди. А мы с Геннадием займемся другими делами.

Я относился к Щелокову с немалым почтением. Ни тогда, ни позже - вплоть до трагической развязки - я не мог знать, кем он был на самом деле: профессионалом высшей пробы, хозяином собственного слова, бескомпромиссным борцом с преступностью? Не знал. Для меня, как и для миллионов людей в стране, Щелоков был всесильным министром внутренних дел. Слухи, конечно, сквозили из разных щелей. Что-то делалось прямо на глазах: чего стоила хотя бы история с фантастическим служебным ростом в его ведомстве Брежневского зятя Юрия Чурбанова. Но это по тем временам было делом обычным:

Когда обескураженная страна узнала правду о популярном министре, о проделках с чужой собственностью, о стяжательстве, аферах с драгоценностями и многом другом, я вспомнил о бурной реакции Щелокова на одну из фотографий в книге Василевского. Я понял, какой поддержкой, какой опорой и оправданием в собственных глазах был для него снимок с людьми, снискавшими ратную славу стране: ведь в отличие от меня и простых граждан, не знавших о Щелокове ничего плохого, он-то сам, Николай Анисимович, знал о себе все. Все - до мелочей. Знал в любую минуту своей жизни. Знал в момент самоубийства. И потому так важен был для него, в общем-то, случайный факт - оказаться на одной фотографии с легендарным полководцем: